Шел ночью дождь, разросся мутный валБоржомки бешеной, и с громом мчалОн трупы сосен, вырванных с корнями,И теплый ветер сыростью дышал;Струился пар над влажными лесами,На солнце каждый лист блестел, дрожа;Лазурь была туманна и свежа.
LXXX
Вот подошел Сергей; спокойно, гордоИ вежливо ей руку протянул;«На этот раз мое решенье твердо —Я уезжаю вечером». Взглянул —И вдруг лицо в смущеньи отвернул:С такой наивной, робкою мольбоюОна глядела: «Милый, что с тобою?»
LXXXI
– «К чему притворство, Bеpa?.. Я вчераУзнал, что вы не любите, забавойБыла любовь... Наскучила игра...Ну, что ж, нам разойтись давно пора.Расстанемся без объяснений; право,Так будет лучше». Молча, побледнев,Она встает... И в нем проснулся гнев.
LХХХII
И, опьяненный сладким чувством мести,Он ничего не помнил, говорилНаперекор достоинству и чести,Остановиться не имея сил, —Разрушил все, что прежде так любил,Несправедливо, грубо и без цели;И очи злобным торжеством горели,
LXXXIII
Она спокойна; сомкнуты устаПечально, строго. Ни одна чертаНе дрогнула в лице ее бесстрастном:То мертвая, немая красота.Когда ж Сергей пред этим взглядом яснымИ пред величьем бледного челаУмолк, – она в ответ произнесла:LXXXIV«Нам вместе жить нельзя, я это вижу.Во мне вы ошибаетесь; но яЛюбви до оправданий не унижу;Скажу вам просто, сердца не тая,Но и без клятв: чиста любовь моя.Хотите верить – верьте; не хотите —Удерживать не буду, – уходите.
LXXXV
Чего вам надо? – Власти надо мной?В душе вы – деспот; но любви такойЯ не хочу, – неволя хуже смерти;О, нет, из сердца вырву страсть, поверьте,Но никогда не сделаюсь рабой.Простимся». И не прежней робкой девой,Она ушла надменной королевой.
LXXXVI
Сергей на вечер тройку заказал.«Тем лучше, я свободен...» – он шептал,Укладывая вещи, и рукамиДрожащими из шкафа вынималБелье, и пледы связывал ремнями.А в комнате так пусто и темно,Сверчок поет, и дождь стучит в окно.
LХХХVII
Слуга пришел с вечерним самоваром;Сергей дал два рубля ему на чай;И тот в восторге, с трогательным жаром,Благодарил и кланялся: «Прощай,Хороший, добрый барин! ПриезжайОпять в Боржом». Свеча во мгле мерцалаИ одиночество напоминала.
LXXXVIII
Вдруг сделалось себя ему так жаль;И безнадежною была печаль,Как дождь ночной, унылый, однозвучный;Казалась жизни сумрачная дальПустынею холодной, мертвой, скучной.Он снова брошен всеми, одинок...На старенький дорожный сундучок
LXXXIX
Он сел... Хотелось умереть Сергею...Сверчок умолк, и самовар потух...Чуть слышалось жужжанье сонных мух…И он подумал вдруг: «А что-то с нею?»От этой мысли захватило дух,И сердце сжалось: вновь оно любило,С тоской отчаянья, с безумной силой!
ХС
Вдруг в двери легкий стук... Он отворил...«Как, Вера... вы?» – пред ней он отступил.Она под черной, длинною вуалью,Вся бледная, дрожала; взор молилО чем-то с тихой, робкою печалью.«Прости, Сережа, мне, – я не могла...Уж не сердись, мой милый, что пришла...»
XCI
Убитый, жалкий, ноги обнимая,Края одежды, мокрой от дождя,Он целовал и повторял, рыдая:«Ты ль это, Bеpa?.. Недостоин яТебя, родная, деточка моя...»И с беспредельным, жгучим состраданьемОн грел ей руки влажные дыханьем.
ХСII
Покорно, ослабев, все существоВ ней отдавалось нежности егоС доверием, как материнской ласке.Она в тот миг, не помня ничего,В изнеможенье, закрывая глазки,Склонив головку бедную свою,Шептала: «Господи, как я люблю!
ХСIII
Я слабая и жалкая, ты видишь,Уж я тебе всем сердцем отдаюсь;Ты можешь зло мне сделать, – не боюсь;Ведь деточку свою ты не обидишь...Люблю – и не скрываю, не борюсь...А знаешь, шла я по лесной дорожке, —Там сыро, страшно!..» – «Бедненькие ножки!..
XCIV
Совсем холодные!» – Ее жалелОн как дитя больное, со слезамиЛаская, ножки маленькие грел,Как птенчиков озябнувших, рукамиИ поцелуями... Но мрак густел.«Пopa!» – он встал, и с грустью молчаливойОни простились... Он уснул счастливый.
