Голубчик, жаль, до слез мне жаль ребят:Ведь дело-то пошло у нас на лад!..Работа славная! Но нет нам ходу,Пока в деревне кулаки царят.Со всей любовью искренней к народу,С образованьем, с жаждою трудаКому теперь я нужен? Ну, куда,
ХХ
Скажи, куда прикажешь деться?..» Много,Он в этом духе говорил. ПотомРасспрашивал Сережу обо всемС участьем, с нежной, дружеской тревогой.Тот рассказал, как ездил он в Боржом.Он, впрочем, говорил довольно мало,С улыбкою небрежной и усталой.
XX
«Признайся-ка, Сережа, ты влюблен?..» —«Помилуй, что за вздор!..» – и с лицемернойБеспечностью он отрицал. – «Смущен...Ага, краснеешь, – значит, это верно!..Уж вижу по глазам...» – Был удивленСергей. Один оставшись: «Неужели, —Он думал, – Климов прав?.. Так, – в самом деле! —
XXII
И сердце в нем забилось. – Боже мой,Зачем, зачем, все эти муки, бремяТоски и лжи?.. Что сделал я с собой?...Ах, Вера!..» – Слезы хлынули волной,Душа смягчилась. «Да, люблю, все времяЛюбил родную, бедную мою,И как я думать мог, что не люблю!..»
ХХIII
Увы! любовь сомнение затмило.Так в комнате луна царить в ночи;Внесут огонь, и месяц от свечиПомеркнет вдруг; уносят – с прежней силойСияют вновь стыдливые лучи:В нас ложный свет рассудка чувство губит;Любовь, как месяц, тихий сумрак любит.
XXIV
Он Вере написал. Теперь тоскаЕму почти отрадна и легка, —Надеждой робкою она согрета.И пишет вновь дрожащая рукаСлова любви; он молит, ждет ответа,Двух строк, хотя б упрека, и не леньЕму на почту бегать каждый день.
XXV
Закрыв глаза, он шорох платья слышитИ милый, нежный голос. Чуть звонок,В прихожую летит он на порог:«Не почтальон ли?» Пятый раз ей пишет, —Ответа нет. Он больше ждать не мог...В душе росло безумное волненье —То детский страх, то радость, то мученье.
XXVI
Он старое письмо хранил. В тоске —То был последний луч его надежды.В записке Веры, в желтом лоскутке,Как в бедном увядающем цветке,Был слабый аромат ее одежды,Ее духов; и весь он трепетал,Когда тот запах с жадностью вдыхал.
ХХVII
Ответа нет как нет. Ужель не будет?Ужель захочет Вера отомститьИ оттолкнет его? Ужель забудет?Забыть нельзя... А он... ведь мог забыть!..О, только бы позволила любитьБезмолвно, трепетно. Во мраке ночиОн видит чьи-то горестные очи,
XXVIII
И все над ним летают в тишинеКакие-то мучительные звуки:«Сережа, я больна... скорей ко мне!..»Она зовет, протягивает руки, —Он это знает, чувствует во сне...В слезах проснется, смотрит: тьма ночная.И он один, и мучит мысль иная:
XXIX
«Что, если Вера вовсе не больна,И даже весела, и все забыла?Приеду я некстати, и онаПромолвит мне, досадою полна:«Ведь я писала вам, что разлюбила!..»«От этих дум сошел бы он с ума,Когда б, бедняга, наконец письма
ХХХ
Не получил. Писала мать из Крыма:Опасно Верочка больна. ВрачейПугает грусть ее. НеобъяснимаБолезнь; и мать просила, чтоб СергейПриехал к ним, хоть на немного дней.Он понял все: от горя умирая,Она рвала все письма, не читая —
XXXI
Из гордости!.. И вот три дня подрядСергей на поезде курьерском скачет.И по ночам, когда в вагон спять,Он, на диване прикорнув, объятБезвыходной тоской, тихонько плачет.Очнувшись вдруг в возке на лошадях,В унылых севастопольских степях,
ХХХII
Он видит: мечется седая вьюга.Но только что чрез горный перевалБайдарские ворота миновал, —Пахнуло теплое дыханье юга;В воротах снежный прах еще летал,А там, у моря, солнце уж пригрелоПодснежник трепетный с головкой белой.
XXXIII
Весна! И он взглянул с обрыва вниз:Там лавр, олива, стройный кипарис,И тихо плещет море голубое,И под январским солнцем вознеслисьДворцы Алупки в сладостном покое,Внимая вечно ропщущим волнам,И наш герой подумал: «Вера там!»
XXXIV
Над морем, в темной роще – домик белый...Он – на крыльцо. Еще в последний разПомедлил: «Неужель теперь, тотчас?..»И сердце сжалось. В дверь рукой несмелойСтучит; вошел, не поднимая глаз...В прихожей – мать. Пред ней, как виноватый,Сергей стоял, смущением объятый...
