Огроменъ и пустъ былъ домъ м-ра Домби снаружи и внутри. Тотчасъ же, посл похоронъ негоціантъ приказалъ накрыть чехлами всю мебель — быть можетъ, для того, чтобы сберечь ее для сына — и физіономія комнатъ измнилась, за исключеніемъ тхъ, которыя оставлены были для самого хозяина въ нижнемъ этаж. Среди уединенныхъ залъ и гостиныхъ явились таинственныя фигуры изъ стульевъ и столовъ, собранныхъ въ одну кучу и нахлобученныхъ большими саванами. На колокольчикахъ, столахъ, зеркалахъ, окутанныхъ газетными и журнальнвми листами, мелькали отрывочныя извстія о смертях и страшныхъ убійствахъ. Каждая люстра, обернутая въ голландское полотно, казалась огромной чудовищной слезою, висвшей изъ потолочнаго глаза. Изъ каждаго камина несло сыростью и затхлымъ воздухомъ, какъ изъ могильнаго склепа. Умершая и похороненная леди смотрла изъ картинной рамы, какъ страшное привидніе въ бломъ саван. Втеръ между тмъ безпрестанно разввалъ полусгнившіе клочки соломы, настланной подл дома, когда хозяйка была больна: эти клочки, по какому-то невидимому притяженію, постоянно летли къ порогу противоположнаго грязнаго дома, который отдавался внаймы, и, казалось, посылали оттуда печальную рчь къ окнамъ м-ра Домби.

Комнаты, назначенныя негоціантомъ для собственнаго употребленія, примыкая къ большой зал, состояли изъ кабинета, библіотеки и столовой, въ которую превращена маленькая стекляная горница, обращенная окнами къ означеннымъ сухопарымъ деревьямъ, гд по обыкновенію разгуливали кошки. Библіотека была въ то же время и гардеробною, такъ что запахъ веленевой бумаги, пергамента, кожи и русскаго сафьяна смшивался въ ней съ запахомъ ваксы и сапоговъ. Эти три комнаты соединялись бдна съ другого. Поутру, когда м-ръ Домби изволилъ кушать свой обыкновенный завтракъ, и вечеромъ, когда онъ возвращался домой къ обду, мадамъ Ричардсъ должна была, по звону колокольчика, являться въ стекляную комнату и расхаживать взадъ и впередъ со своимъ маленькимъ питомцемъ. Бросая по временамъ украдкой бглые взоры на м-ра Домби, который сидлъ въ далекомъ углубленіи и безмолвно посматривалъ на ребенка изъ-подъ темной тяжелой мебели — домъ былъ праддовскій, старомодный и угрюмый — кормилица мало-по-малу начала приходить къ заключенію, что хозяинъ ея очень похожъ на арестанта въ тюремномъ замк, или на странное привидніе, на выходца съ того свта безъ способности говорить и понимать языкъ живыхъ людей.

Уже нсколько недль кормилица вела такую жизнь и носила маленькаго Павла. По временамъ выходила она со двора, но отнюдь не одна: по обыкиовенію въ хорошую погоду заходила за ней м-съ Чиккъ въ сопровожденіи миссъ Токсъ: он приглашали ее съ ребенкомъ освжиться чистымъ воздухомъ, или, другими словами, церемонно ходить по мостовой взадъ и впередъ на подобіе погребальнаго конвоя. Разъ, когда посл одной изъ такихъ процессій Ричардсъ возвратилась къ себ наверхъ и сла съ ребенкомъ подл окна, дверь въ ея комнату потихоньку отворилась, и на порог остановилась черноглазая маленькая двочка.

— Это, вроятно, миссъ Флоренса воротилась отъ своей тетки, — подумала Ричардсъ, еще не видавшая хозяйской дочери. — Что вамъ угодно, миссъ?

— Это мой братъ? — спросила двочка, указывая на ребенка.

— Да, моя красавица, — отвчала Ричардсъ, — подойдите, поцлуйте его.

Но двочка, не двигаясь съ мста, задумчиво посмотрла на лицо кормилицы и сказала:

— Что вы сдлали сь моей мамой?

— Господи, помилуй! — вскричала Ричардсъ, — Какой печальный вопросъ! Что я сдлала? Ничего, миссъ

— Что о_н_и сдлали съ моей мамой? — повторила Флоренса.

— Въ жизнь не видала такой жалости! — проговорила Ричардсъ, невольно поставивъ себя въ положеніе покойной леди и вспоминая о собственныхъ дтяхъ. — Подойдите поближе, моя милая, не бойтесь меня!

— Я не боюсь васъ, — отвчала двочка, входя въ комнату, — но мн надобно знать: что они сдлали съ моей мамой?

— Голубушка, — скааала Ричардсъ, — это черное платьице вы носите въ воспоминаніе о своей маменьк.

— Я могу помнить свою маменьку во всякомъ плать, — проговорилъ ребенокъ со слезами на глазахъ.

— Но ужъ такъ заведено надвать черное платье, когда отходятъ.

— Куда отходятъ?

— Сядьте здсь, моя милая, — сказала растроганная женщина, — я раскажу, какъ и что однажды случилось.

Въ живой увренности получить отвтъ на свой вопросъ, Флоренса положила шляпку, которая до сихъ поръ была y нея въ рукахъ, сла на маленькую скамейку y ногъ кормилицы и пристально уставила на нее глаза.

— Жила-была, — начала Ричардсъ, — одна леди, очень добрая леди, и была y ней маленькая дочь, и эта дочка нжно любила ее.

— Очень добрая леди, и маленькая дочка нжно любила ее, — повторила Флоренса.

— И угодно стало Богу, чтобы захворала добрая леди, захворала и умерла.

Ребенокъ вздрогнулъ.

— И умерла добрая леди, и никто не увидитъ ее здсь, и похоронили добрую леди въ сырой земл, гд деревья растутъ.

— Въ сырой земл! — проговорила двочка, затрепетавъ всмъ тломъ.

— Нтъ, нтъ, я ошиблась: не въ сырой, a въ теплой земл, гд дурныя, грязныя смена превращаются въ прекрасные цвточки, и въ траву, и въ колосья, и ужъ не знаю, во что еще, гд добрыя души превращаются въ свтлыхъ ангеловъ и улетаютъ на небеса!

Ребенокъ, опустившій передъ этимъ головку, поднялъ ее опять и внимательно началъ смотрть на разсказчицу.

— Ну, такъ… дай Богъ память! — сказала Полли, сильно взволнованная этимъ пытливымъ взоромъ, своимъ желаніемъ утшить дитя внезапнымъ успхомъ и слабымъ довріемъ къ собственнымъ силамъ. — Ну, такъ когда эта добрая леди умерла, куда бы ни двали ее, гд бы ни положили, она отошла къ Богу! И она молится Ему, эта добрая леди, — продолжала Полли, растроганная до глубины души, — чтобы онъ научилъ ея маленькую дочку врить, что она счастлива на небесахъ и любитъ по прежнему свое дитя, — научилъ надяться. — Охъ, всю жизнь надяться, — что и она, эта маленькая дочка, свидится съ нею на небесахъ, свидится и не разстанется никогда, никогда, никогда!