После признания г-жи Вердюрен, относившегося к уму принцессы де Капрарола, — вторым показателем того, что в сознании Вердюренов уже вырисовывается их будущее, было теперь их страстное желание, разумеется не выражавшееся ни в каких просьбах, чтобы гости являлись обедать в смокингах; племянник г-на Вердюрена, тот, что однажды «проигрался в пух и прах», мог бы теперь, не стыдясь, поклониться ему.

В числе тех, кто в Гренкуре сел в наш вагон, находился и Саньет, некогда выгнанный от Вердюренов своим двоюродным братом Форшвилем, но потом возвратившийся к ним. С точки зрения светской жизни он в прежние времена, несмотря на многие прекрасные свойства, своими недостатками — застенчивостью, желанием нравиться, бесплодными усилиями в этом направлении — немного напоминал Котара. Но если жизнь, заставив Котара, — правда, не в доме Вердюренов, где в силу того особого влияния, которое оказывает на нас прошлое, когда мы попадаем в привычный для нас круг, — он оставался почти тем же самым, а в среде пациентов, у себя на службе, в больнице, в Медицинской академии, — надевать на себя личину холодности, презрительности, важности, приобретавшую еще более отчетливый характер, когда он преподносил свои каламбуры снисходительным ученикам, — если жизнь вырыла целую пропасть между Котаром прежним и теперешним, то, напротив, у Саньета те же самые недостатки усиливались по мере того, как он старался избавиться от них. Часто испытывая скуку, чувствуя, что его не слушают, он, вместо того чтобы замедлить свою речь, как сделал бы Котар, завладеть вниманием с помощью апломба, не только старался шутливым тоном снискать прощение чрезмерно серьезному характеру своей беседы, но убыстрял свою речь, очищал ее от всего лишнего, прибегал к сокращениям, чтобы казаться менее многоречивым, более близким к тем вещам, о которых он говорит, и достигал лишь того, что, делая их непонятными, производил впечатление бесконечной тягучести. Его уверенность была совсем иная, чем уверенность Котара, повергавшего в ужас своих пациентов, которые людям, восхвалявшим его любезность в светском обществе, отвечали: «Это уже не тот человек, когда он принимает вас у себя в кабинете, сажает вас лицом к свету, а сам садится спиной к окну и сверлит вас своими глазами». Эта уверенность не импонировала, чувствовалось, что под ней скрывается слишком много застенчивости, что достаточно какого-нибудь пустяка — и она обратятся в бегство. Саньет, которому его друзья всегда говорили, что он слишком мало доверяет себе, и который действительно видел, как люди, стоявшие значительно ниже его в его собственном и вполне справедливом мнении о них, с легкостью добиваются успехов, для него недостижимых, уже больше ни одного рассказа не начинал без улыбки, относившейся к его забавности, — из страха, как бы серьезный вид не помешал ему в выгодном свете выставить свой товар. Иногда, проявляя доверие к тому комизму, который сам он, по-видимому, находил в том, что собирался рассказать, ему оказывали милость и награждали всеобщим молчанием. Но рассказ совершенно проваливался. Лишь порою какой-нибудь гость, имевший доброе сердце, незаметно, почти что втайне старался ободрить Саньета улыбкой одобрения, которую украдкой обращал к нему, — так, чтобы никто не обратил внимания, подобно тому, как в руку вам всовывают записку. Но никто не брал на себя большую ответственность, не отваживаясь выразить свое сочувствие и рассмеяться во всеуслышание. После того как рассказ был окончен и погублен, огорченный Саньет еще долго не переставал улыбаться, словно смакуя про себя, как нечто самодовлеющее, то удовольствие, которое рассказ якобы доставил ему и которого другие не ощутили. Что касается скульптора Ски, называемого так из-за трудности, которую представляла для произнесения его польская фамилия, а также и потому, что сам он с тех пор, как жил в известного рода обществе, предпочитал, чтобы его не смешивали с весьма солидными, но несколько скучными и очень многочисленными родственниками, то он, в сорок пять лет и несмотря на крайне уродливую наружность, отличался своеобразной ребячливостью, мечтательной прихотливостью, с которой не расстался до сих пор только потому, что до десяти лет был очаровательнейшим вундеркиндом, баловнем всех дам. Г-жа Вердюрен утверждала, что он в большей степени художник, чем Эльстир. С последним, впрочем, его сближали только чисто внешние черты сходства. Их было достаточно для того, чтобы Эльстир, один лишь раз встретив Ски, почувствовал к нему то глубокое отвращение, которое нам, — в еще большей степени, чем существа совершенно непохожие на нас, — внушают те, кто похож на нас своими отрицательными особенностями, те, в ком сказывается все худшее, что есть в нас, недостатки, преодоленные нами, те, кто заставляет нас с досадой вспоминать о том, чем мы могли казаться иным людям, пока еще не успели стать тем, чем являемся сейчас. Но г-жа Вердюрен считала, что у Ски больше темперамента, чем у Эльстира, по той причине, что не было ни одного искусства, к которому он не имел бы способностей, и она была уверена, что эти способности он мог бы развить в талант, если бы был менее ленив. Самая его лень представлялась хозяйке особым дарованием, так как являлась противоположностью труду, который она считала уделом существ неодаренных. Ски рисовал все, что угодно, рисовал на запонках и на дверях. Он пел так, как поют композиторы, играл по памяти, извлекая из рояля оркестровую звучность, — правда, не столько благодаря своей виртуозности, сколько с помощью фальшивых басовых нот, означавших бессилие пальцев указать на то, что в таком-то месте слышится корнет-а-пистон, звук которого он, впрочем, воспроизводил ртом. Когда он о чем-нибудь рассказывал, он делал вид, будто подыскивает слова, чтобы уверить слушателя в ценности своих впечатлений, подобно тому, как он медлил брать аккорд, говоря «Бам», чтобы дать почувствовать звучание меди, и считался замечательно умным, хотя весь его ум сводился всего к двум-трем крайне куцым мыслям. Недовольный своей репутацией мечтателя, он упорно желал доказать, что он человек практический, положительный, почему и проявлял неуклонное демонстративное пристрастие к ложной точности, к ложному здравому смыслу, осложнявшееся у него полным отсутствием памяти и всегда неверными сведениями. Движения его головы, шеи, ног были бы грациозны, если бы ему и сейчас было только девять лет и если бы у него были светлые кудри, широкий кружевной воротник и красные кожаные сапожки. Заблаговременно придя вместе с Бришо на станцию в Гренкуре, он и Котар оставили Бришо в зале ожидания и решили немного пройтись. Когда Котар предложил возвратиться на станцию, Ски ответил: «Да ведь торопиться незачем. Сегодня ведь поезд не местный, а сквозной». В восторге от того эффекта, который этот оттенок точности произвел на Котара, он прибавил, говоря о себе самом: «Да, оттого, что Ски любит искусства, оттого, что он лепит из глины, все думают, будто он непрактичен. Никто лучше меня не знает эту железнодорожную линию». Они тем не менее все же вернулись на станцию, как вдруг, завидев дым маленького поезда, подходившего к платформе, Котар, испустив вопль, закричал: «Нам надо бежать, что есть мочи». Они, действительно, вернулись как раз вовремя, ибо разница между поездом местным и сквозным существовала только в уме Ски. «Но княгиня разве не едет тем же поездом?» — дрожащим голосом спросил Бришо, чьи огромные очки, сверкающие, словно то зеркало, которое ларинголог надевает себе на лоб, чтобы осветить горло пациента, жили как будто той же жизнью, что и глаза профессора, уступившие им все, и, быть может, вследствие тех усилий, которые он делал, стараясь приспособить свое зрение к этим очкам, даже в самые незначительные моменты, казалось, глядели с настойчивым вниманием и необыкновенной пристальностью. Впрочем, болезнь, постепенно отнимая зрение у Бришо, открыла ему всю прелесть этого чувства, подобно тому, как иногда решение расстаться с той или иной вещью, например подарить ее, впервые заставляет нас обратить на нее внимание, пожалеть о ней, восхититься ею. «Нет, нет, княгиня поехала в Менвиль проводить гостей госпожи Вердюрен, которые должны были сесть там в парижский поезд. Не исключено даже, что госпожа Вердюрен, которой надо было быть в Сен-Марсе, находится вместе с ней. Таким образом, она присоединилась бы к нам, и мы бы вместе с ней проделали весь путь, это было бы прелестно. В Менвиле надо будет глядеть во все глаза и как следует! Да, как бы там ни было, можно сказать, что мы чуть было не опоздали. Когда я увидел поезд, я обомлел. Вот что называется — попасть в самый момент. Представьте себе, мы бы опоздали на поезд, и вдруг госпожа Вердюрен видит, как экипажи возвращаются без нас — картина! — прибавил доктор, еще не оправившийся от пережитого волнения. — Эта авантюра не совсем обыкновенная. Послушайте-ка, Бришо, что вы скажете о нашем приключеньице?» — с некоторой гордостью спросил доктор. — «Честное слово, — ответил Бришо, — если бы мы в самом деле не попали на поезд, это, как говорил покойник Вильмен, был бы прискорбный и прескверный случай». Но я, хотя мое внимание уже сразу отвлекли эти незнакомые мне люди, я вдруг вспомнил то, что Котар говорил мне в танцевальном зале маленького казино, и как если бы невидимые звенья могли соединять тот или иной орган с образами памяти, образ Альбертины, прижимающейся к Андре, вызвал в моем сердце страшную боль. Боль эта быстро прошла: мысль о существовании отношений между Альбертиной и женщинами казалась мне уже невозможной с тех пор, как третьего дня заигрывание Альбертины с Сен-Лу возбудило во мне новую ревность, которая заставила меня забыть о прежних подозрениях. Я был наивен, как те люди, которые думают, что одна склонность неизбежно исключает другую. Так как поезд был переполнен, то в Аранбонвиле какой-то фермер в синей блузе, у которого был только билет третьего класса, сел в наше купе. Считая, что княгине нельзя будет ехать вместе с ним, доктор позвал железнодорожного служащего, предъявив карточку, удостоверявшую, что он — врач большой железнодорожной компании, и заставил начальника станции удалить фермера. Эта сцена до такой степени поразила и встревожила робость Саньета, что, едва только она началась, он, опасаясь ввиду множества крестьян, находившихся на перроне, как бы она не приняла пропорций Жакерии, притворился, будто у него заболел живот, и, во избежание обвинения, что он тоже в известной мере ответственен за жестокость доктора, отправился по коридору, якобы в поисках того, что Котар называл «water». Ничего не найдя, он стал смотреть на пейзажи, открывавшиеся по другую сторону «ползуна». «Если вы, мосье, впервые появляетесь у госпожи Вердюрен, — сказал мне Бришо, любивший показывать свои таланты «новичкам», — вы увидите, что нет другого дома, где бы лучше можно было чувствовать «сладости жизни», как говорил один из изобретателей дилетантизма и еще многих слов на изм, которые теперь в ходу у наших модниц, — я имею в виду господина принца де Талейрана». Ведь Бришо, когда говорил об этих аристократах прошлого, считал остроумным и «колоритным» предпосылать их титулам слово «господин» и говорил: «господин герцог Ларошфуко, господин кардинал Ретцский», которого время от времени он также называл: «этот struggle for lifer Гонди», этот «буланжист» Марсильяк. И он никогда не упускал случая, когда говорил о Монтескье, сказать с улыбкой: «Господин президент Секондо де Монтескье». Умного светского человека должен был бы раздражать этот педантизм, отзывающий школой. Но в безукоризненной манере светского человека, когда он говорит о государях, тоже есть педантизм, выдающий принадлежность к особой касте, где имени «Вильгельм» предпосылают слово «император» и где в третьем лице обращаются к высочеству. «Ах! Что касается до него, — продолжал Бришо, говоря о «господине принце де Талейране», — то он заслуживает низкого поклона. Это подлинный родоначальник». — «Это очаровательный дом, — сказал мне Котар, — там вы найдете всего понемногу, потому что госпожа Вердюрен не признает никаких ограничений, там бывают знаменитые ученые, как Бришо, высшая аристократия, например княгиня Щербатова, знатная русская дама, подруга великой княгини Евдокии, у которой она бывает даже в такие часы, когда никого не принимают». Действительно, Великая княгиня Евдокия, не стремившаяся к тому, чтобы княгиня Щербатова, которую уже давно нигде не принимали, являлась к ней в такое время, когда у нее могли быть гости, звала ее приезжать лишь в очень ранние часы, когда у ее высочества не могло бы оказаться никого из тех друзей, которым столь же неприятно было бы встретиться с княгиней, насколько неудобно это было бы для последней. Так как уже в течение трех лет г-жа Щербатова, уходя, словно маникюрша, от великой княгини, тотчас же отправлялась к г-же Вердюрен, только что пробудившейся от сна, и больше не расставалась с нею, то можно было сказать, что верность княгини бесконечно превосходила даже верность Бришо, столь усердного посетителя сред, где он имел удовольствие чувствовать себя в Париже своего рода Шатобрианом в Аббэи-о-Буа, а на даче — некоим подобием того, чем мог быть у г-жи де Шатле человек, которого он всегда называл (с лукавым видом и удовлетворением ученого): «Господин де Вольтер».

Отсутствие знакомств дало княгине возможность проявить по отношению к Вердюренам такую верность, которая делала из нее нечто большее, чем обыкновенную «правоверную», превращая ее в тип верности, в идеал, который г-жа Вердюрен долгое время считала недостижимым и воплощение которого на склоне лет увидала в этом новом члене своего кружка. Какой бы ревностью ни терзалась Хозяйка, все-таки не было случая, чтобы даже самые ревностные из числа «верных» не пропустили хоть одного раза. Величайшие домоседы соблазнялись возможностью путешествия; у самых целомудренных бывали романы; самые здоровые могли схватить грипп; самые праздные могли оказаться занятыми; самые бесчувственные могли уехать, чтобы закрыть глаза своей умирающей матери. И вотще г-жа Вердюрен говорила им тогда, подобно римской императрице, что она — единственный полководец, которому должен повиноваться ее легион, или подобно Христу или кайзеру — что тот, кто своего отца или мать свою любит так же, как ее, и не готов покинуть их, дабы идти за нею, недостоин ее, и что вместо того, чтобы терять силы, лежа в постели, или давать себя дурачить какой-нибудь девице, лучше пребывать подле нее, этого единственного источника исцеления и наслаждения. Но судьба, которая иногда не прочь бывает скрасить конец чьей-нибудь очень долгой жизни, позволила г-же Вердюрен встретить княгиню Щербатову. Будучи в ссоре со своей семьей, живя как бы в изгнании и поддерживая теперь знакомство только с баронессой Пютбю и великой княгиней Евдокией, к которым, поскольку ей не хотелось встречаться с приятельницами первой из них и поскольку вторая сама не желала, чтобы ее приятельницы сталкивались с княгиней, она ездила только в утренние часы, когда г-жа Вердюрен еще спала; не помня случая, чтобы ей хоть раз пришлось сидеть дома с тех пор, как в двенадцать лет у нее была корь, — она однажды, 31 декабря, когда г-жа Вердюрен, опасаясь оказаться в одиночестве, спросила ее, не сможет ли княгиня, несмотря на канун нового года, остаться ночевать у них, ответила: «Да и что могло бы мне помешать остаться у вас — все равно в какой день. Впрочем, в этот день принято оставаться в кругу своей семьи, а ведь вы моя семья». Скитаясь по пансионам и меняя их, когда Вердюрены переезжали в другой дом, она следовала за ними на дачу и с такой полнотой осуществила для г-жи Вердюрен содержание стиха Виньи:

что председательница маленького кружка, стремясь обеспечить себе ее верность даже за пределами гроба, уговорилась с ней, что та из них обеих, которая умрет позднее, велит похоронить себя рядом с другой. По отношению к посторонним, — в числе которых всегда находится и тот, перед кем мы больше всего лжем, ибо его презрение нам было бы всего мучительнее, а это — мы сами, — княгиня Щербатова всячески старалась изобразить три свои дружбы — с великой княгиней, с Вердюренами, с баронессой Пютбю — как единственные, которые не по милости катаклизмов, независимых от ее воли, сохранились среди гибели всего остального, а явились плодом свободного выбора, заставившего ее предпочесть их всем другим, и которыми она и довольствовалась благодаря своеобразной любви к уединению и простоте. «Я больше ни с кем не вижусь», — говорила она, подчеркивая свою непоколебимость, скорее говорившую о добровольно принятом решении, чем о необходимости, которой приходится подчиняться. Она прибавляла: «Я посещаю только три дома» — подобно тому, как драматург, опасающийся, что его пьеса не увидит четвертого представления, объясняет, что она будет идти всего три раза. Верили ли г-н и г-жа Вердюрены в этот вымысел или не верили, — во всяком случае они помогли княгине укоренить его в умах всех «верных». И последние были убеждены в том, что княгиня среди тысячи знакомств, которые были в ее распоряжении, выбрала одних только Вердюренов, и вместе с тем, что Вердюрены, знакомства с которыми добивается вся высшая аристократия, согласились сделать одно только исключение — в пользу княгини. В их глазах княгиня, слишком возвышавшаяся над своим кругом, чтобы не скучать в нем, среди стольких людей, с которыми она могла бы поддерживать связи, находила приятными только Вердюренов, и в свою очередь последние, оставаясь глухими к предложениям всей аристократии, напрашивавшейся к ним, согласились сделать только одно исключение ради аристократической дамы более умной, чем другие ей подобные, — княгини Щербатовой.

Княгиня Щербатова была весьма богата, на всякую премьеру она брала большую ложу в бенуаре, куда, с одобрения г-жи Вердюрен, она приглашала «верных» и никогда никого постороннего. Все указывали друг другу на эту загадочную и бледную даму, которая постарела, не поседев, и стала даже более румяной, как некоторые растущие на шпалерах плоды, сморщенные и долго не портящиеся. Вызывали удивление ее могущество и ее скромность, ибо, являясь всегда в обществе академика Бришо, знаменитого ученого — Котара, известнейшего пианиста своего времени, позднее — г-на де Шарлюса, она все же нарочно старалась достать ложу, которая менее была бы на виду, сама оставалась в глубине ее, не обращала внимания на зрительный зал, жила только для маленькой кучки, которая еще до конца спектакля удалялась вслед этой странной властительнице, не лишенной своеобразной красоты — робкой, обаятельной и блеклой. Но если г-жа Щербатова не глядела на публику, оставалась в тени, то только потому, что она старалась забыть, что существует живой мир, который она страстно хотела, но не могла узнать. Кружок, собиравшийся вокруг нее в ложе бенуара, был для нее тем, чем для некоторых животных является перед лицом опасности неподвижность, напоминающая смерть. Тем не менее страсть к новизне и ко всему необычному, терзающая светских людей, имела своим следствием то, что этой таинственной незнакомке они стали уделять больше внимания, чем знаменитостям, которые сидели в передних ложах и к которым все приходили в гости. Они воображали, что она — совсем иная, чем женщины, знакомые им, что необыкновенный ум в сочетании с проницательностью и добротой удерживают подле нее этот маленький круг выдающихся людей. Княгиня, когда с ней о ком-нибудь заговаривали или кого-нибудь ей представляли, бывала вынуждена притворяться и проявлять величайшую холодность, чтобы сохранить в силе выдумку, будто свет внушает ей отвращение. Однако при поддержке Котара или г-жи Вердюрен некоторым все же удавалось познакомиться с ней, и ее упоение от этих новых знакомств достигало таких пределов, что она забывала сказку о добровольно избранном отшельничестве и безоглядно расточала себя ради нового пришельца. Если он был слишком незначителен, все удивлялись. «Как странно, что княгиня, которая ни с кем не хочет знакомиться, делает исключение для этого человека, столь незначительного». Но такие знакомства, оказывавшиеся небесплодными, были редки, и княгиня продолжала жить, замкнувшись в узком кругу «верных».

Котар говорил гораздо чаще: «Я увижу его в среду у Вердюренов», чем: «Я увижу его во вторник в Академии». Недаром он о средах говорил как о занятии столь же важном и столь же неизбежном. Впрочем, Котар был один из тех людей, знакомства с которыми не особенно добиваются и которые считают таким же непременным долгом откликнуться на какое-либо приглашение, как если бы оно представляло собой приказ, наподобие повестки в воинское присутствие или в суд. Чтобы он «пропустил» среду у Вердюренов, требовалось приглашение к пациенту очень серьезному, причем серьезность случая зависела скорее от общественного положении больного, чем от опасности болезни. Ибо Котар, хотя и добродушный человек, отказывался от прелестей среды не ради рабочего, разбитого ударом, а ради насморка министра. Да еще и в этом случае он говорил жене: «Хорошенько извинись за меня перед госпожой Вердюрен. Предупреди, что я приеду с опозданием. Это превосходительство могло бы выбрать другой день, чтоб простудиться». Однажды в среду, когда их старая кухарка порезала себе вену на руке, Котар, уже надевший смокинг, чтобы ехать к Вердюренам, пожал плечами на робкий вопрос своей жены — не сможет ли он перевязать раненую: «Да не могу же я, Леонтина, — жалобно воскликнул он, — ведь ты же видишь, что я в белом жилете». Чтобы не раздражать мужа, г-жа Котар поскорее послала за старшим врачом клиники. Последний, чтобы скорее к ним попасть, нанял экипаж, а так как он подоспел как раз в тот момент, когда карета Котара, направлявшегося к Вердюренам, выезжала из ворот, в которые должен был въехать экипаж врача, то целых пять минут ушло на всякие передвижения вперед и назад. Г-же Котар было неловко, что старший врач клиники увидит своего учителя в полном параде. Котар бранился по поводу этой задержки, впрочем, может быть, и под влиянием укоров совести, и уехал в отвратительном расположении духа, которое смогли рассеять только наслаждения, ожидавшие его на среде у Вердюренов.

Когда пациент Котара спрашивал его: «Встречаетесь ли вы иногда с Германтами?», — профессор, с полной верой в свои слова, отвечал: «Может быть, не с Германтами именно, не знаю. Но я вижу всех этих людей у одних моих приятелей. Вы, конечно, слыхали о Вердюренах. И они уж знают решительно всех. Во всяком случае они не какие-нибудь снобы. Можно поручиться. Состояние госпожи Вердюрен обычно оценивают в тридцать пять миллионов. Что ж, тридцать пять миллионов — это цифра. Зато она и не скупится. Вы мне только что говорили о герцогине Германтской. Я вам скажу, в чем разница между ними: госпожа Вердюрен — это настоящая аристократка, а герцогиня Германтская, — вероятно, побируха. Вы улавливаете, в чем дело, не правда ли? Во всяком случае, ездят ли Германты к госпоже Вердюрен или не ездят, — она принимает, а это гораздо выше, — Щербатовых, Форшвилей и tutti quanti, людей самого высшего полета, всю знать Франции и Наварры, с которой, как вы могли бы видеть, я разговариваю совершенно запросто. Впрочем, этого рода личности охотно ищут знакомства с князьями науки», — прибавлял он с блаженной улыбкой честолюбца, появлявшейся на его губах от горделивого чувства удовлетворенности, однако не столько потому, что выражение, относившееся прежде к Потену или к Шарко, применялось теперь к нему, сколько потому, что теперь он наконец как следует научился пользоваться всеми речениями, освященными обычаем, и, долгое время покорпев, он основательно овладел ими. Итак, назвав мне княгиню Щербатову в числе лиц, принимаемых г-жой Вердюрен, Котар добавлял, подмигивая: «Вот видите, что это за дом, понимаете, что я хочу сказать». Он хотел сказать, что не может быть ничего более великолепного. А между тем принимать у себя русскую даму, знакомую только с великой княгиней Евдокией, — это было немного. Но княгиня Щербатова могла бы и вовсе не быть с нею знакома, — от этого ничуть не изменилось бы мнение Котара о чрезвычайной изысканности салона Вердюренов и не пострадала бы его радость по поводу того, что его там принимают. Великолепие, которым, как нам кажется, окружены люди, с которыми мы знакомы, присуще им не в большей степени, чем театральным персонажам — та роскошь, ради которой директору не стоит тратить тысячи франков на покупку истинно-исторических костюмов и неподдельных драгоценностей, не производящих никакого эффекта, поскольку подлинный художник-декоратор дает в тысячу раз более грандиозное впечатление роскоши, направив луч искусственного света на камзол из грубого полотна, усеянный стекляшками, и на плащ, сделанный из бумаги. Бывает, что человек всю жизнь проводит среди великих мира, которые для него только скучные родственники или надоедливые знакомые, ибо привычка, усвоенная еще с колыбели, лишила их в его глазах всякого престижа. Но стоит каким-нибудь самым незначительным особам случайно приобрести этот престиж, и уже бесчисленных Котаров ослепляют титулованные дамы, чьи салоны в их воображении становятся средоточием аристократического изящества и которые даже не являются тем, чем были г-жа де Вильпаризи и ее приятельницы (пришедшие в упадок родовитые дамы, с которыми аристократы, росшие вместе с ними, уже не поддерживали связи); нет, если бы все те люди, так гордившиеся дружбой с этими женщинами, издали свои мемуары и назвали там их имена, а также имена тех, кого они у себя принимали, — никто, и г-жа де Камбремер не в большей мере, чем г-жа де Германт, не могла бы узнать в них определенных личностей. Но не все ли равно! Благодаря этому у Котара есть своя маркиза, заменяющая для него баронессу, подобную баронессе у Мариво, имя которой ни разу не называется и относительно которой даже в голову не приходит, что у нее когда-нибудь было имя. Котару она кажется тем более бесспорной представительницей аристократии, которая даже и не знает этой дамы, что гербы, чем более они сомнительны, тем большее место занимают на посуде, на столовом серебре, на почтовой бумаге, на сундуках. Многочисленные Котары, думавшие, что они всю жизнь провели в самом центре Сен-Жерменского предместья, пожалуй, больше были во власти феодальных грез, зачаровывавших их фантазии, чем те, которые на самом деле жили среди принцев, подобно тому, как мелкий торговец, посещающий иногда по воскресеньям «старинные здания», порою сильнее всего ощущает Средневековье в тех из них, где, каждый камень принадлежит нашему времени, а своды окрашены в синий цвет и усеяны золотыми звездами, трудами учеников Вьолле-ле-Дюка. «Княгиня сядет в Менвиле. Она поедет вместе с нами. Но я не буду сразу же вас представлять. Пусть лучше это сделает госпожа Вердюрен. Разве что найдется удобный повод. Тогда будьте уверены, я им воспользуюсь». — «О чем это вы говорили?» — спросил Саньет, притворявшийся, будто он выходил подышать свежим воздухом. — «Я цитировал в разговоре с мосье, — сказал Бришо, — наверно известные вам слова того, кого я считаю одним из первых представителей «конца века» (восемнадцатого, разумеется), вышеназванного Шарля Мориса, аббата де Перигор. Вначале он подавал надежды, что станет хорошим журналистом. Но он дурно кончил, я имею в виду то, что он стал министром. В жизни бывают такие невзгоды. Политик он был, впрочем, малощепетильный и, несмотря на аристократическую презрительность, не стеснялся порой работать на короля прусского, об этом уместно будет сказать, а умер сторонником левого центра».

В Сен-Пьер-дез-Иф в наше купе села ослепительная молодая девушка, — к несчастью, не принадлежавшая к маленькой кучке «верных». Я глаз не мог отвести от ее кожи, напоминавшей лепестки магнолии, от ее черных глаз, от ее замечательно сложенного тела, от ее высокого стана. Через какую-нибудь секунду она пожелала открыть окно, так как в купе было несколько душно, а так как один только я был без пальто, то, не желая спрашивать позволения у всех, она голосом быстрым, свежим и веселым сказала мне: «Мосье, это вам не будет неприятно — воздух?» Мне хотелось бы ответить ей: «Поезжайте с нами к Вердюренам», или «Скажите мне ваше имя и ваш адрес». Я ответил: «Нет, мадмуазель, воздух мне не помешает». А потом, не двигаясь с места, она опять спросила: «Дым не будет беспокоить ваших друзей?» — и зажгла папиросу. На третьей станции она быстро соскочила. На другой день я спросил Альбертину, кто бы это мог быть. Ибо я, считая подобно глупцу, что можно любить что-нибудь одно, и ревнуя Альбертину к Роберу, успокоился теперь насчет женщин. «Мне бы так хотелось встретиться с ней!» — воскликнул я. — «Успокойтесь, — ответила Альбертина, — встретиться всегда удается». В данном случае она ошиблась, я больше никогда не встречал эту красивую девушку с папиросой и не узнал, кто она. Впрочем, мы увидим, почему мне надолго пришлось отказаться от поисков. Но я ее не забыл. Часто, когда я вспоминаю о ней, мной овладевает страстное желание. Но этот возврат желания заставляет нас думать о том, что если мы хотим испытать прежнее удовольствие от встречи с этой девушкой, то надо было бы вернуться к году, отделенному от нас промежутком в десять лет, в течение которых девушка уже поблекла. Можно иногда вновь встретиться с человеком, но нельзя уничтожить время. Все это — вплоть до того дня, непредвиденного и печального, словно зимняя ночь, когда мы уже не ищем встречи ни с этой девушкой, ни с какой бы то ни было другой, когда встреча даже испугала бы нас. Ибо мы уже не чувствуем себя ни достаточно привлекательными, чтобы нравиться, ни достаточно сильными, чтобы любить. Это, разумеется, не значит, что мы становимся бессильны, в собственном смысле этого слова. А что до любви, то мы любили бы теперь так, как никогда. Но мы чувствуем, что это начинание слишком рискованное по тем малым силам, которые у нас еще сохранились. Вечный покой уже дает о себе знать, внося в нашу жизнь такие моменты, когда мы не в силах ни выйти из дому, ни начать разговор. Не ошибиться ступенью — это такая же удача, как успешный исход сальто-мортале. И показываться в этом виде девушке, которую любишь, хотя бы даже лицо и осталось таким же молодым, а волосы были все так же белокуры, как в пору юности! Мы уже не можем идти в ногу с молодостью и не рискуем так сильно утомляться. Тем хуже, если плотские вожделения усиливаются, а не ослабевают. В угоду им мы зовем женщину, которой не будем стараться нравиться, которая лишь на один вечер разделит наше ложе и которую мы больше никогда не увидим.

— По-видимому, о скрипаче все еще нет никаких известий, — сказал Котар. Действительно, злободневным событием в маленьком клане являлось исчезновение любимого скрипача г-жи Вердюрен. Скрипач, отбывавший воинскую повинность вблизи Донсьера, три раза в неделю приезжал обедать в Ла-Распельер, так как получал отпуск на вечер. Но третьего дня «верные» в первый раз никак не могли найти его в поезде. Пришлось предположить, что он на него опоздал. Но напрасно г-жа Вердюрен посылала лошадей и к следующему, наконец — к последнему поезду, — экипаж вернулся пустой. «Его, наверно, посадили под арест, нельзя иначе объяснить его отсутствие. Ну, конечно, ведь вы же знаете, в военном деле для этого достаточно какого-нибудь сердитого фельдфебеля». — «Для госпожи Вердюрен, — сказал Бришо, — если он пропустит и сегодняшний вечер, это будет тем более убийственно, что у нашей любезной хозяйки именно сегодня в первый раз обедают соседи, которые сдают им Ла-Распельер, — маркиза и маркиз де Камбремер». — «Сегодня вечером, маркиза и маркиз де Камбремер! — воскликнул Котар. — Да я решительно ничего не знал об этом. Конечно, я так же, как все вы, знал, что они должны приехать, но я не звал, что так скоро. Чорт возьми, — сказал он, оборачиваясь ко мне, — что я вам говорил: княгиня Щербатова, маркиз и маркиза де Камбремер. — И, повторив эти имена, мелодией которых он упивался, прибавил: — Видите, у нас недурно получается. Во всяком случае вы для начала попадаете в самую гущу. Компания будет исключительно блестящая. — И, повернувшись к Бришо, он прибавил: — Хозяйка должна быть в ярости. Как раз кстати, что мы приедем ей на подмогу». С тех пор как г-жа Вердюрен жила в Ла-Распельер, она притворилась перед своими «верными», что ее в самом деле приводит в отчаяние необходимость один раз пригласить к себе владельцев имения. Благодаря этому, — так она говорила, — удастся добиться более выгодных условий на будущий год, и делает она это только из корыстных побуждений. Но, по ее словам, обед с людьми, которые не принадлежат к их маленькой кучке, внушал ей такой ужас, представлялся ей чем-то столь чудовищным, что она все время его откладывала. Впрочем, он немного пугал ее именно по тем причинам, о которых она громогласно возвещала, — правда, преувеличивая их, — хотя с другой стороны он приводил ее в восторг по мотивам снобизма, которые она предпочитала скрывать. Таким образом, наполовину она была искренней, считая маленький клан одним из тех человеческих объединений, на создание которых нужны многие века, и чем-то столь исключительным, что дрожала при мысли о возможности появления в нем этих провинциалов, которые, будучи незнакомы с тетралогией и «Мейстерзингерами», не сумели бы исполнить свою партию в концерте общего разговора и, приехав к Вердюренам, были бы в состоянии погубить одну из этих чудесных сред, несравненных и хрупких шедевров, подобных произведениям из венецианского стекла, которые могут разбиться от одной фальшивой ноты. «К тому же они должно быть как нельзя более антидрейфусары и поклонники военщины», — сказал г-н Вердюрен. — «Ну, что касается этого, то мне все равно, уж слишком долго все говорят об этой истории», — ответила г-жа Вердюрен, которая, будучи истинной дрейфусаркой, все-таки желала бы блеском своего дрейфусарского салона заслужить признание света. А дрейфусарство одерживало победы в мире политическом, но не светском. Лабори, Рейнак, Пикар, Золя оставались для людей светских своего рода изменниками, которые могли только отдалить их от маленького кружка. Недаром после этого вторжения в область политики г-жа Вердюрен стремилась вернуться к искусству. К тому же разве д'Энди, Дебюсси не играли «плохую» роль в «деле»? «Что касается дела, нам стоит только посадить их вместе с Бришо, — сказала она (так как профессор был среди «верных» единственным, кто стал на сторону генерального штаба, вследствие чего он сильно опустился во мнении г-жи Вердюрен). — Не обязаны же мы вечно говорить о деле Дрейфуса. Нет, главное — это то, что Камбремеры для меня невыносимы». Что касается «верных», в такой же мере подстрекаемых тайным желанием познакомиться с Камбремерами, в какой они были введены в обман притворством г-жи Вердюрен, уверявшей, что ей так неприятно будет их принимать, они в разговоре с ней каждый день возвращались к тем низменным аргументам, которые она сама приводила в пользу этого приглашения, старались сделать их неотразимыми. «Решитесь раз навсегда, — повторял Котар, — и вы добьетесь льготных условий, они будут оплачивать садовника, а вы будете наслаждаться лужайками. Ради всего этого стоит поскучать один вечер. Я говорю только в ваших интересах», — прибавлял он, хотя сердце и забилось у него, когда однажды экипаж г-жи Вердюрен, где он сидел вместе с ней, повстречался с экипажем старой г-жи де Камбремер, и хотя он чувствовал себя униженным в глазах железнодорожных служащих, когда на станции оказывался рядом с маркизом. В свою очередь Камбремеры, живя слишком далеко от течений светской жизни и даже не подозревая, что некоторые изысканные дамы с известным уважением отзываются о г-же Вердюрен, воображали, что это — особа, которая может быть знакома с одной только богемой, пожалуй, даже не состоит в законном браке, а из людей «породистых» за всю жизнь увидит только их. Они лишь по необходимости решили отобедать у нее, чтобы остаться в хороших отношениях с жилицей, которая еще в течение многих сезонов будет возвращаться, как они надеялись, — особенно с тех пор, как в прошлом месяце узнали, что ей в наследство досталось столько миллионов. Молчаливо и без шуток дурного тона готовились они к роковому дню. «Верные» уже больше не надеялись, что он когда-нибудь настанет, столько уже раз г-жа Вердюрен назначала дату этого обеда, вечно менявшуюся. Целью этих обманчивых решений было не только выставить напоказ ту досаду, которую ей причиняла мысль об этом обеде, но также держать в напряжении членов маленького кружка, живших по соседству и порою склонных к тому, чтобы «сбежать». Не то, чтобы хозяйка догадывалась, что «торжественный день» будет им так же приятен, как и ей самой, но, убедив их в том, что для нее этот обед — самое страшное бремя, она могла взывать к их преданности. «Вы же не оставите меня одну с этими китайскими болванами. Наоборот, мы должны быть в сборе, чтобы вынести скуку. Конечно, мы совсем не сможем говорить о том, что нас интересует. Это будет неудачная среда, что тут поделаешь».