Марта ворковала рядом, я водила по бумаге то карандашом, то резинкой, а горбун стал проявлять признаки заинтересованности. Он молчал и бросал на нас угрюмые взгляды, я же рисовала и делала вид, что не замечаю его. Не знаю, какой бес руководил моими поступками, но я демонстрировала полнейшее равнодушие к Леониду и в то же время думала только о том, как он воспринимает моё равнодушие.

Когда-то я очень увлекалась рисованием и даже мечтала поступить в художественный вуз, но мечты остались мечтами, а я не ходила даже в студию. Постепенно я совсем перестала рисовать и не возвращалась к этому виду искусства много лет. Принявшись рисовать Ханса, я боялась, что не сумею передать изображению хоть маломальское сходство с оригиналом, но дело пошло, и то, что появилось на бумаге, наполняло моё сердце гордостью. Бывают периоды невероятного подъёма творческих сил, когда возможно самое невозможное. Именно такой период был у меня. Законченный рисунок вызвал восторг у Ханса, хотя он-то при своей скромной внешности мог бы радоваться потише. Петер улыбался, рассматривая портрет своего брата, и что-то говорил горбуну и Ларсу, а Нонна и Ира пустились в воспоминания о школьных годах, когда я не расставалась с альбомом и карандашами.

— Меня ты тоже нарисуй, — попросила Ира. — Я специально сделаю себе причёску и схожу к косметологу.

— А меня не надо, — заранее отказалась Нонна. — Я ещё не забыла, какой ты меня изобразила в последний раз.

Горбун обернулся ко мне.

— Жанна, Петер просит передать, что вы правильно поняли характер Ханса.

— А какой у него характер? — удивилась я. — Я ничего не поняла. Что вижу, то и рисую.

— Не хотелось бы мне быть вашей моделью, — признался Ларс.

— Почему? — Это не я обиделась, а художник во мне.

— Мало ли что таишь в душе, а вы без церемоний вытащите это на всеобщее обозрение. Смотрите и любуйтесь.

— Интересно, каким бы вы увидели меня? — заинтересовался Дружинин.

Я боялась ошибиться и невольно оскорбить горбуна. Не верилось, что урод может захотеть иметь своё точное изображение. Или у него такое самомнение, что он считает привлекательным даже свой горб? Бывает такое нарушение в психике, когда человек начинает безудержно восхищаться своей внешностью и выставлять напоказ, как главное достоинство, самые отвратительные физические недостатки. Женщины, имеющие вывих бедра и едва ковыляющие на кривых ногах, начинают облачаться в сверхъузкие брюки, вместо того, чтобы исправить несправедливость природы юбкой подлиннее. Дружинин казался мне человеком слишком умным для такого извращённого самолюбования. До сих пор он держался свободно и непринуждённо, не подавая мысли, что тяготится своим уродством, но это получалось естественно. Даже некоторая склонность к щегольству, которая была бы странной в ком-нибудь другом, казалась неотрывной от его натуры, тем более, что красивые костюмы очень ему шли и были скроены умелым портным, учитывавшим особенности фигуры своего клиента. Однако, неужели Дружинину доставит удовольствие увидеть своё некрасивое лицо и согбенные плечи на бумаге?

— А каким вы хотели бы казаться? — спросила я.

— Без подсказок, — вмешался Ларс. — Вот вам бумага и карандаш. Садитесь и рисуйте.

Никому не советую рисовать уродов, если вы не питает к ним ненависть. Я долго раздумывала, как приукрасить его внешность, но ничего не придумала и решила, что раз Дружинин сам захотел увидеть себя на портрете, то пусть на себя и пеняет. Что я вижу, то и рисую. Горбун сел напротив меня словно только для того, чтобы безотрывно смотреть на меня, но меня это уже не трогало: я рисовала, я творила.

Странное дело: прежде я замечала лишь то, что Дружинин очень некрасив и хороши в его энергичном лице только брови и глаза, а теперь, когда я могла без стеснения рассматривать его внешность, она стала казаться даже приятной. Нос, который я считала крючковатым, оказался более сложной формы, очень чёткой и лёгкой для изображения, твёрдые очертания рта заставили меня потрудиться, потому что таили в себе много неожиданного, а уж глаза на портрете вышли чуть ли не выразительнее, чем в жизни. Я вырисовала все намечающиеся морщинки на этом колоритном лице, даже несколько лёгких шрамов, которые я прежде не замечала, потом подправила общие формы, проложила тени, тщательно изобразила хорошие густые волосы и слегка, чтобы они не бросались в глаза, наметила плечи. Я просидела над портретом больше часа, и под конец не выдержал даже горбун.

— Жанна, вы не устали?

— Нет, — сказала я, хотя всё тело у меня затекло. — А вы, Леонид?

— Тоже нет, — ответил Дружинин без энтузиазма.

Ира захихикала, а Нонна деликатно опустила голову.

— Всё. Конец! — объявила я, ожидая бурю восторга.

Горбун вскочил и с любопытством взглянул на рисунок. Вместо улыбки на его губах появилась и тут же исчезла болезненная гримаса.

— Из вас получился бы прекрасный художник, — бесстрастно сказал он и отошёл.

От его ровного голоса веяло холодом, и я потеряла уверенность в своём шедевре. То, что мне показалось хорошо, другим может быть расценено как мазня. А каково больше часа просидеть неподвижно и получить вместо портрета детские каракули!

Мой рисунок уже пошёл по рукам, причём почти на всех лицах появлялось смущение.

— Н-да, — протянула Ира, передавая листок Нонне.

— Портрет тебе не удался, — мягко сказала та. — Ты, наверное, устала, рисуя Ханса.

Ларс ухмыльнулся не без злорадства.

— Теперь я убедился, что лучше не давать себя рисовать. Разве я не прав, Леонид?

Горбун промолчал. Я растерянно оглянулась на него, но он был совершенно спокоен, на меня не смотрел и что-то говорил Марте, причём девочка весело смеялась в ответ.

Ханс молча передал портрет брату. Петер сначала поднял брови, потом присмотрелся внимательнее, долго рассматривал изображение, сравнивая с оригиналом, покачал головой и что-то сказал.

— Что он говорит? — шёпотом спросила я у Иры.