Но в душе Никодим смеялся.

Так дошли они до большой груды камней на берегу, повернули обратно и пришли опять к скамье у ракитового куста. Раскланялись и разошлись. Дома Никодим спросил Ерофеича:

— Что за долговязый здесь по берегу шатается?

— А это лобачевский управляющий.

— Арап?

— Ну да, сам-то Лобачев англичанин, а управляющий у него арап.

— Шутишь, старина.

— Шучу, шучу, Никодим Михайлович. Надо же на старости лет дурачка поломать.

— То-то. Будто я не вижу, какой арап.

На другое утро Никодим проснулся с мыслью: "Как по-мальчишески вел я себя вчера. Вместо того, чтобы спросить Уокера, зачем он здесь, и разузнать что-нибудь о Лобачеве, я устроил это столкновение. Фу!" И, позвав Ерофеича, стал ему жаловаться на самого себя. Ерофеич, однако, посмотрел совсем иначе: "Толкнули и хорошо сделали, так ему нечестивцу и надо", — сказал старик.

— Да почему же нечестивцу? — удивился Никодим.

— Молоды вы еще, Никодим Михайлович, людей не различаете: кто из них есть добрый человек, а кто черта прислужник.

— И как это тебе, Ерофеич, не надоело с нечистью возиться? Постоянно она у тебя на уме. Ты лучше сделай мне одолжение, узнай, часто ли здесь бывает Лобачевский управляющий, и что он тут делает?

— И узнавать ходить не надо: сам знаю.

— Что же ты не сказал мне об этом раньше?

— Не изволили спрашивать, Никодим Михайлович. Да и полагал я, что вам через батюшку известно: ведь батюшка тоже с давних пор…

— Что с давних пор?

— То… убрать отсюда этого арапа хотели…

— Убрать? Отсюда? — переспросил Никодим. — Послушай, Ерофеич, что ты хочешь сказать?

Старик взглянул искоса, потом, приподнявшись на цыпочки, спросил шепотом:

— А старому барину не скажете?

— Нет, не скажу.

— И барыне?

— Тоже не скажу.

— Ну вот. Чтоб не нагорело мне старому… около барыни все этот долговязый увивался. Бог знает зачем, а только увивался.

— Что ты говоришь. Ерофеич! — возмущенно воскликнул Никодим. — Экой старый болтун! Иди к себе.

— Да я что же? — стал оправдываться старик. — Я ничего. Я ведь только про долговязого. Я про барыню не то что сам дурного не скажу — другому полсловечка не дам вымолвить.

— Ах, замолчи! Только этого еще недоставало, чтоб ты болтал: сегодня скажешь одно, завтра другое, а там, глядишь, уже пошла гулять сплетня. Иди!

Походив по комнате минут десять в большом раздражении, он все же опять позвонил Ерофеичу.

Старик явился не сразу, а когда вошел — робко стал у притолоки.

— Бывал здесь лобачевский управляющий раньше? — спросил его Никодим строго.

— Так точно, бывали, — ответил тот.

— А когда же он здесь бывал?

— Лет десять уж назад. — С господином Лобачевым вместе.

— Сколько же ему лет? Ведь он совсем молодым выглядит.

— Никак нет — ему уже за тридцать.

— Что же тебе говорил отец о нем?

— Ничего не изволили говорить.

— Так откуда же ты взял всю эту чушь?

Старик молчал.

— Сам сообразил?

— Так точно, сам сообразил.

— Ну и сообразил. Иди теперь к себе и думай побольше. Но прежде скажи мне, как зовут лобачевского управляющего?

Старик мялся и молчал.

— Ну что же, запамятовал?

— Так точно: запамятовал. Мудрено очень, не по-русски.

— Даже и не знаешь, а тоже говоришь. Иди. Старик опять ушел очень огорченный, но Никодиму стало немного стыдно, что он так обошелся с ним. "Впрочем, — утешил он себя, — как бы иначе я должен был поступить?" Выйдя через полчаса из дому, Никодим распорядился оседлать для себя лошадь и поехал на лобачевскую фабрику. До нее было совсем недалеко. Стояла она на сырой луговине, недавно очищенной от леса: здесь и там торчали сосновые и березовые пни — одни уже засохшие, другие еще выпускающие каждую весну молодые побеги…

Фабрика состояла из нескольких высоких кирпичных корпусов, прямых, неоштукатуренных, с большими закоптевшими окнами; около корпусов ютились почерневшие избушки, с крытыми переходами, погребами, навесами; все это было обнесено дощатым забором выше человеческого роста и только через одни ворота можно было попасть внутрь. Но ворота были заперты, и на лавочке у калитки сидел сторож.

Подъехав к нему, Никодим спросил, находится ли здесь сейчас господин Уокер. Сторож не понял вопроса. Тогда Никодим спросил иначе: