— Нельзя ли повидать управляющего?

— Да их уж нету, — ответил сторож.

— Уехали уже?

— Уехали. Так точно.

— А когда опять будет, неизвестно?

— Неизвестно.

— Но фабрику можно осмотреть?

— Не приказано показывать. Обратитесь к управляющему.

— Я не знаю, где он живет.

— Нам тоже неизвестно…

Никодим повернул лошадь, взял с разбегу две канавы и, выехав на дорогу, быстро доскакал домой.

Он сел в столовой опять у окна и попытался вызвать вчерашнего своего собеседника. Сначала это не удавалось, но когда он почувствовал уже знакомое разделение, даже обрадовался.

— Вот так всегда, — сказал ему Никодим, — сердишься, бегаешь, спрашиваешь, бранишься и все ни к чему.

— А ты попробуй не сердиться.

— Знаю. Затем ты скажешь: попробуй не бегать, попробуй не спрашивать и так далее и так далее.

— Нет, зачем же? Я никогда не пускаюсь в крайности. Из-за чего ты сердишься?

— Как из-за чего? Из-за мамы.

— Не верю.

— Послушай.

— И вовсе не из-за мамы, а из-за госпожи NN.

— Вот выдумал. Откуда ты взял это?

— Очень просто: ты забыл маму.

— Извини, я обозлился из-за того, что Ерофеич стал говорить глупости о маме.

— Да так. Но ты ведь и сразу не признал слов Ерофеича за достоверное, чего же было злиться?

— Да я уже не злюсь. Но не упрекай меня госпожою NN.

— И не думаю тебя упрекать ею. Я упрекаю тебя за то, что ты забыл маму и пустился в какие-то приключения.

— Маму я не забывал. Кто станет сомневаться в том, что она действительно мне мать? Было бы ведь глупо. А если это непреложно и действительно непреложно, тогда все, что бы я ни делал, что бы ни думал — только через нее и для нее, — безразлично, помню я о ней или нет. Она живет во мне, как и я живу в ней. А о каких ты приключениях говоришь, что будто я в них пускался, я не понимаю. Уж не то ли, что я ездил к Лобачеву или в Исакогорку к госпоже NN? На Надеждинскую я попал совершенно случайно, из-за десяти шкафов, а в Исакогорку ездил, чтобы узнать адрес мамы.

— Так, так…

— Да, так… Я еще ездил и к Якову Савельичу, но чтобы попросить у него совета и содействия. Яков Савельич добрый человек и всегда относился ко мне по-хорошему.

— Вот уж добрый. Для него вся твоя история представляет не больше интереса, чем для любителя какая-нибудь табакерка с музыкой. Я вижу, ты опять волнуешься. Ну, ну! Успокойся. О неразделимости ты очень хорошо рассудил, нет слов, но вот, когда ты поехал на Надеждинскую, зачем же тебе нужно было хватать госпожу NN за руки?

Уязвленный последним вопросом, Никодим ничего не ответил.

— Не знаешь? — ядовито спросил собеседник. — Думаешь, что злишься на Ерофеича из-за мамы, но когда Ерофеич вошел к тебе, ты уже был зол. И все из-за госпожи NN. то есть из-за того, что до сего времени ты не признался ей в любви.

— Не только из-за этого.

— Да, не только, но и потому еще, что и не можешь признаться ей в любви.

— А почему? Как ты думаешь?

— Вот вопрос!

— Я тебе могу сказать, если хочешь: я не знаю, любит ли она меня.

— И вовсе не потому: тебе мешают Лобачев и Уокер.

— Как мешают?

— Тебе все кажется, что они неотделимы от нее.

— Ну да, мне ясно… что госпожа NN… что же ты думаешь, так просто это… вот ведь дощечки-то на Надеждинской были прибиты рядом…

— Какие дощечки?

— Будто не знаешь: на дверях, именные… А разве об Уокере я не слышал раньше?

— Ах, так! Ну словом, то самое, о чем и я говорю: ты боишься, что госпожа NN кого-то уже любит.

— Да, да. Любит… Иди вон!

— Ха-ха-ха. Куда же?

— Куда хочешь.

— Я буду продолжать разговор, не затрагивая больных мест…. Гадкий ты человек — своей любви не веришь. Самолюбивый ты человек — а хочешь быть добрым?

— Откуда ты взял, что я хочу быть добрым?

— Насквозь тебя вижу: к примеру, Ерофеича за сплетни выбранишь, и тут же расчувствуешься: ах, зачем я такой… злой.

— Пожалуйста, не навязывай мне доброты. Вот я возьму и убью обоих: Уокера и Лобачева. Пусть они не думают, что могут стать мне на дороге. Ты меня трусом сегодня обозвал — это они трусы, а не я. Они убить не посмеют.

— Не горячись. И давай сойдемся на том, что хотя дела твои и добры, но в глубине души ты ими не доволен — дух твой горд и зол.

— Да, я принципиально злой человек.

— Ты хорошо сказал. Но, к сожалению, эта принципиальность, будучи в постоянном разногласии с действительностью, только вредит тебе. Я охотно верю, что ты способен отправить на тот свет Лобачева и Уокера… а госпожу NN вымыть — в спирту. Но знаешь ли, о чем я еще сейчас догадываюсь? Ты вот в глубине души держишь несколько совсем особенных слов, они-то и заставили тебя сказать: пойду и убью…