Катерок был маленьким. В трюме — бар со столиками, а палуба настолько крошечная, что стоять невозможно. Только сидеть и только в специальных креслах. Пятачок, на котором я стоял, предназначался для прохода в трюм, а не для обзора.

Казалось, увиденное забыть невозможно, но я-то был стреляный воробей, и знал, что память постепенно сотрет все, каким бы неповторимым оно ни казалось.

Я предложил записывать наши впечатления, а сейчас, достав приготовленный для этих целей блокнот, сделал одну лишь запись.

Но я упрямо продолжаю что-то писать, пока Настя со смехом не отбирает изрядно помятую тетрадь.

Бриз взлохматил волосы, глаза на солнце светились зеленым, губы не были накрашены, похудевшее тело в облегающей блузке казалось невинным. Она была прекрасна…

Потянулись то ли парки, то ли посадки, то ли лес. Людей не было. Листва и трава играли под лучами восходящего солнца. Роса стремительно испарялась. День предвиделся жаркий.

Настя разглядывала обстановку, безделушки, туалетные принадлежности, картины. Особенно ее поразил котенок. Она обрадовалась, как дитя, потянула меня за руку, подвела к картине и сказала:

— Смотри, ко-котенок…

— Глаза какие голубые.

— Ко-котенок…

Она была в каком-то неописуемом восторге, не удержалась и, нарушив строжайший запрет, потрогала его, этого котенка, который жил в картине.

Нам предложили либо походить по дворцу, либо выйти в парк. Мы настолько устали, что выбрали последнее, но она не могла не вернуться к голубоглазому зверьку. Сказала, что никогда его не забудет…

Парк принял блудных детей, окружил заботой и снял усталость. Ноги перестали гореть, но хотелось большего — добраться до пруда и омыть их.

Брызнул дождь. Мы переждали его под "Колоннадой Аполлона", которую обнаружили нежданно-негаданно. Парк выглядел пустынным, однако оказалось, что в нем много полуразрушенных построек, которые словно играют в прятки с бестолковыми туристами.

Водоемы были украшены причудливыми мостами, на удивление настоящими, словно сказка ожила, а по воде, отражающей мир, плавали утки, утята и какие-то неведомые птицы.

Разлечься бы на травке, обняв Настю, и провести в таком безмятежном и счастливом сочетании душ, тел и природы всю ночь.

Мне казалось, что ее мысли так же ленивы, так же спокойны. Мы, я и она, наконец-то добились того, чего так страстно желали — покоя. Падал снег. Я и Настя шли по заснеженным дорожкам Павловского парка, отдохнувшие ото всего, добившиеся счастья. С исцеленной памятью…

В гостиницу группу привезли под вечер. Все были тихими, осторожными. После ужина мы любили друг друга. Как-то нежно, осторожно, словно муж и жена. Казалось, даже Эрот проникся поездкой в Павловск. Мы не могли иначе. Понимая, что завтра отъезд, что сейчас мы проводим последнюю ночь.

Проснувшись, я увидел, что она не спит, а, приподнявшись на локте, внимательно смотрит.

— Настя, что?

— Я люблю тебя, Кисыч. Я очень тебя люблю.

По звуку голоса можно понять, что она плачет.

— Обними меня, пожалуйста, покрепче! Прости меня, Кисыч! Прости меня!

— Я давно простил тебя. Ты же помнишь, я — Гао?

— Да… Кисыч, выполни мою просьбу.

— Какую?

— Когда ты уйдешь от меня…

— Не говори глупостей!

— … когда ты уйдешь, и у тебя будет другая, не позволяй ей прислоняться к этой ложбинке, вот здесь. Пусть она будет моей, только моей. Обещаешь?

Она ткнулась и поцеловала меня, намочив слезами…

— Мы всегда будем вместе.

— Ты обещаешь?

— Обещаю.

Ее глаза в темноте кажутся серыми.

— Правда, любишь?

— Правда.

— И, правда, не бросишь?

— Ну, конечно.

Она укладывается, как ребенок, сжавшись калачиком. Кладет мою ладонь себе на грудь, под пижаму цвета одуванчиков, и засыпает.

Я вспоминаю, как все начиналось. Думаю о Серже, о Тихонове, о Свете, Лене, Ирине. Я понимаю, что сказал правду. Я никого не любил. Еще я понимаю, что всю жизнь ждал чего-то настоящего, готовил себя к этому, тренировал тело и дух. Похоже, Настя — это и есть то, чего я ждал. Даже мое творчество увязывалось с ней, хотя она и не имела к нему никакого отношения. Мне казалось, я продолжаю быть творцом, несмотря на то, что не созидаю. Разве любовь не разновидность поэзии? Любовь — это и есть подлинная поэзия, которая не нуждается ни в словах, ни в ритмике, ни в размерах. В глубине души мы оба знаем, что всему приходит конец. Но есть ли сила, которая заставит нас в это поверить? Как это произойдет? Как человек приходит к пониманию, что любви больше нет? Если любовь не связана с красотой, если любишь человека, женщину, такой, какой она не может не быть, то, что нужно, чтобы любовь исчезла? Собираясь уходить от Насти, верил ли я в то, что смогу это сделать?

Мне снится лето, озеро. Я прижимаюсь к Насте, как тогда, год назад, и сердце замирает. Она еще не моя. Еще нет никаких оснований считать, что она может быть моей, но трепет моего сердца уже делает меня счастливым. Любовь приносит свои плоды. Ее серебристый купальник так красиво подчеркивает груди. Какие они, груди моей любимой? Запретной женщины, которую я люблю?

Утро проходит в суете. Настин мобильник будит нас за 2 часа до отъезда. Нужно собрать вещи, прибраться, принять в последний раз душ.