— Не ходи, — шепчет мама.

— Она боится, что там Настя. И, помяни мое слово, она действительно там!

— Если она действительно такая, как ты о ней рассказываешь, то она сделает одно из двух: или сообщит о беременности, или будет угрожать суицидом, — сказала Людка три часа назад.

Я возразил тогда: "А какой в этом смысл? Чтобы она ни предприняла, ее все равно не примут в семью. Неужели она не понимает?"

— Вот увидишь, — Людка непреклонна.

Дверь в подъезд была открыта, и вряд ли закрывалась хоть когда-нибудь. На четвертом этаже я нашел квартиру и позвонил в полной уверенности, что пришел не туда. Послышались шорохи и голоса, дверь приоткрылась, и я узрел Саню. Он то ли был, то ли казался не таким уж и пьяным.

Его лицо выражало сомнения. Он будто боролся с чем-то.

— Родя, извини, но я не один.

— Как ты мог? — усмехнулся я.

Саня торопился объясниться, потому что совесть не давала ему покоя:

— Она позвонила, все рассказала, попросила помочь… мы выпили бутылку водки и еще пива. Пойдем. Ты сейчас выпьешь, успокоишься.

— Я не хочу пить.

— Она просила только выслушать.

Так. Она уговорила его снять квартиру, купить спиртное, заманить меня — и это совершенно без всяких усилий. Я преклонялся перед ее злым гением. Моя ненависть к ней крепла. Именно это бесило все больше — ее предсказуемость, которой раньше не было.

— Напрасно ты. Она же использовала тебя. Так же, как и меня. Я не хочу говорить с ней. Я ухожу.

Уже направившись к двери, я встретил сопротивление со стороны Санька. Не желая бузить, я прошел на кухню. Верно, он действительно был пьян.

Она сидела за столом: глаза заплаканные, лицо распухшее — ничего похожего на первую стадию расставания. Я любопытно ожидал, восхищаясь ею, как, верно, свидетели смерти Нерона восхищались его актерскими дарованиями. В очередной раз сквозь меня волною прошло чувство — какая-то непонятная тоска: то ли жалость, то ли страсть, то ли сожаление. Уловив за хвост, я попытался рассмотреть его, чтобы понять, не любовь ли это.

Я посмотрел ей в глаза и обнаружил с удивлением и ужасом, что они шаловливы. Будто бы не только она уверена в результате акции, не только считает происходящее игрой, но и продолжает сгорать от похоти!

Ее голос был совершенно трезв, да и поведение ничем не отличалось от обычного. Впрочем, за эти несколько дней уже было столько сделано…

Наверно, она тщательно продумала не только первую фразу, но и всю беседу. Если бы она обучалась у меня логике, была бы лучшей ученицей.

— ???

— Почему ты не сказала мне про "Эхо"? Ведь ты же никогда не работала там?

— Позволь все объяснить…

— Стало быть, ты все это время обманывала. Так и не смогла исправиться. И вот что еще (я знал, что не смогу ранить ее больше): ты была не права насчет Скарлетт: Рет никогда не вернется. Прощай!

Мне в голову ни к селу ни к городу пришла мысль о том, что в жизни не существует главных и побочных линий. Они существуют в произведениях, потому что известно, что есть главное или чем оно будет. В жизни — неизвестно, поэтому главной является лишь линия настоящего. Если я возвращаюсь вечером домой и думаю о Шиндяковой и о произведении, в котором она фигурирует, то главной следует считать линию не вечера, не Шиндяковой и не произведения, а линию возвращения домой. Меня интересует лишь дорога, машины, которые могут меня задавить, мои мысли как таковые, мысли, как переживаемое мною здесь и сейчас.

Причиной является важность для реальности настоящего, потому что будущее не известно, а прошлое является воспоминанием чего-то, но воспоминанием, происходящим в настоящем.

Автор знает или имеет варианты развития будущего. Человек же не знает, что с ним произойдет, отсюда и важность для него настоящего. Интеллект и был создан для максимально эффективного приспособления, память же о прошлом позволяет экономить ресурсы, т. е. опять же служит настоящему.

Поэтому, чтобы стереть грань между жизнью и литературой, следует описывать побочные линии так же, как и главные, причем ни автор, ни читатель не должен знать, какая же именно окажется главной. Здесь и сейчас, в момент написания и чтения, они все главные, как в жизни…

— Останься, Родя!

Я обернулся, но тут же пошел к двери. Поняв, что я не шучу, она выбежала в коридор.

— Кисыч, я беременна! — закричала она, словно в беспамятстве. — Я ношу твоего ребенка. Неужели ты так уйдешь?!

Меня поразило, насколько неожиданно сбылись слова Людки.

Не обращая внимания на крик, я застегнул куртку.

— Кисыч, я выброшусь с балкона!

Я уже разыгрывал перед нею действо с балконом. Она повторяла меня самого. Этот мотив двойничества, где я отражался в ней, взбесил. Неужели я — это она, а она — это я? Людке следовало бы устроиться на работу сивиллой. Я надел кепку и перчатки.

Я повернулся спиной, поэтому и не успел среагировать. Я был уже там, на улице. Мысленно был уже там.

Сзади раздался леденящий душу вопль:

— Не пускай его, ведь он сейчас уйдет!!! Он уйдет навсегда!

Черкасов, неизвестно откуда возникший на пути, протянул руку к замку.

— Уйди! — я грубо оттолкнул его, и уже приоткрыл было дверь, как вдруг сзади что-то ударило меня, а затем это что-то, оказавшееся ею, прыгнуло на спину и начало царапать и рвать зубами и ногтями, которые хотя и не годились для работы массажиста, но являлись грозным оружием.