Я просыпаюсь. Просыпаюсь не по звонку, а сам. Несмотря на кошмары, чувствую себя хорошо. Будто бы все начинается с чистого листа. Будничная работа телевизора. Жужжание бритвы, вечно отсылающее в детство. Сегодня воскресенье, а значит, не идти в сад, отец трезвый, раз он бреется. И мы куда-нибудь пойдем все вместе. Может быть, даже пойдем кататься на катере. Или к бабушке в гости. Она напечет блинчиков.

Вот и сейчас мама что-то готовит, потому что с кухни доносится изысканный запах.

Она слышит, что я проснулся и спрашивает так буднично, будто бы и не проходило пятнадцати лет:

— Родя, чай будешь?

— Да, мам! — голос уже не принадлежит тому ребенку, о каком я вспомнил только что.

Папа зовет смотреть телевизор.

С постепенным пробуждением приходят и "бесплодные усилия любви" Адриана Леверкюна. Слишком много было отдано, чтобы отречься от нее безоглядно.

Звонок в дверь.

— Мам, это Саня. Я открою.

У меня нет никаких сомнений относительно того, что это он. Я больше удивлюсь, если это не он.

Выглядит скверно. Вероятно, болит голова. Его мучает совесть. Он избегает смотреть мне в глаза.

Сколько раз она изменяла, и при этом ее ничего не мучило?

Когда пришло осознание, что при желании можно жениться и на Ирине (мысль, которая приходила в голову и Саньку), я ощутил грусть, как герой "Больших надежд". А всех уже несло на стремнину времени. И что значила Ирина, если приходило осмысление временности любого чувства? Сначала Хомякова, потом — Самохина. "Сколько их будет еще?" — слова бабушки.

Он поднял лицо. Голубая муть глаз. Такую муть мне приходилось видеть в школьном детстве, когда с Женей Бариновым мы пришли в гости к его соседу Сидору. Это был мальчик лет семи. Он жил с пьющими родителями. Нас он удивлял тем, что пил самогонку и легко делал несколько подъемов переворотом. Мы же тогда едва могли подтянуться раза четыре. Когда Сидор пил стаканами свое мутное пойло, можно было видеть, как его голубые глаза постепенно мутнеют. Мне становилось страшно. И было ужасно жаль. И что с ним стало потом?

— Когда ты ушел, — начал прерывающимся голосом Саня…

Мне сразу вспомнилось зловещее, до сих пор кажущееся жутким, объяснение с Секундовым. Долгие минуты абсолютного молчания, поражающие своей иррациональностью, глупостью и скукой.

"Такого не будет!" — поклялся я.

— … в общем, как сказал бы Васильев, "бросил я одну "палку""… Мы оба были пьяны… Когда ты ушел, она долго не могла успокоиться… Кстати, дверь ты снес с петель. Я потом несколько часов приделывал ее обратно. Чудовищная сила! Она все повторяла: "Он не вернется! Он не вернется! Он никогда не вернется!" Я начал ее успокаивать. Гладить по голове. Ну, и возбудился. Она посмотрела на меня и стала говорить что-то вроде того, что мы теперь оба одиноки, что я один могу ее понять, что она уже стареет, а ничего не получается, что она обречена на одиночество. Я принялся ее успокаивать, говорить, что она красивая, что мы ее все любим, что ты вернешься. В общем, она сказала: "Возьми хоть ты меня!" Я ей говорю: "А что бы сказал Родион?" А она: "Он никогда об этом не узнает!"… В общем, все случилось! Я даже удовольствия не почувствовал, до того был пьян и взвинчен. Да, и вот что еще! У нее месячные. Когда все происходило, я почувствовал характерный запах менструальной крови. Думал, показалось! А когда пошел в ванную, увидел, что у меня живот в крови. Из нее текло, как из поросенка (извини за выражение!). Так что если она будет говорить о беременности — не верь!

Он выжидательно — вопросительно смотрит на меня. Ждет вспышки ярости (или как он это там про себя называет?), более того, он ждет, что я ударю его!

Мгновенно, несмотря на то, что я уже с вечера ждал этих слов, во мне пробудилось как раз то, чего он ждет.

Вспыхнуло и окрасилось красным ("Наверно, кровь бросилась в голову. Как у Раскольникова"). Перед глазами прошел ряд возможных действий: вот я резко бросаюсь на него, бью в голову, заваливаю на пол, беру руку на перелом… А дальше что? Одновременно появляется удовольствие оттого, что мое предположение оказалось правильным. Вот выкладки мыслей Сани в этот момент времени, его ожидания, его модуляции развития событий. И, наконец, мысль о том, что я получил то, что должен был, потому что сам сделал нечто подобное, тогда, в начале наших отношений. Секундов воспринял ситуацию именно так, как я сейчас, с той только разницей, что в его уме не производилась самооценка, иначе он никогда не обрек бы нас на 40 минут молчания.

— Для полноты действа не хватает в этой компании только Тихонова… Сначала Секундов, потом — я, теперь — ты… Поздравляю со сдачей экзамена! Неплохая образовалась компания.

Саня заулыбался, обрадовавшись тому, что не буду наказывать его. Он увидел, что я не воспринимаю происшедшее как трагедию, и от этого трагическое перестает владеть им.

— Кстати, спасибо за ценную информацию. Я, впрочем, и никогда-то не верил, но такое железное доказательство весьма кстати. Все случилось к лучшему. Теперь я не смогу продолжать отношений, даже если у меня и будет внутренний импульс. Она сама отрезала пути. Это хорошо. А то я не был уверен в себе.

Улыбнувшись, я ощутил, как химеры ревности отпускают душу.

Черкасов начинает заискивать. Протягивает руку, предполагая, что я могу не пожать ее:

— Мы теперь — молочные братья.

— Да. Скрепленные молоком Шиндяковой.

Он осторожно смеется.

— Как ты думаешь, она — профессиональная проститутка?

— Думаю, нет.

— Почему?

— Во-первых, ничего особенного она не продемонстрировала. Может, потому что была пьяна? Во-вторых, влагалище у нее не разработано, оно достаточно узко.

— Так кто же она? Ты, случаем не поинтересовался?

— Поинтересовался.

— Да ну? И что же она сказала?

— Ничего. Она предложила сделать массаж. Когда она начала делать, я понял, что она не умеет. И сказал об этом.

— А она?

— Засмеялась. Сказала: "Конечно, не массажистка. Только ты Роде ничего не говори!"

Из ее слов явствовало, что она, во-первых, уверена в том, что наши отношения возобновятся, а во-вторых, она и Черкасова невольно вовлекала в игру. А это значит, что она проделывала этот номер и с другими.