Между тем мое финансовое положение становилось все более тяжелым. Я доедал свой гонорар за неизданный сборник рассказов, который я получил, точнее, вырвал у издательства с помощью адвоката. Снова предпринял попытки найти работу. И вновь — безуспешно. Попытался даже пойти работать на химический завод рабочим.

— С высшим образованием, — сказали мне в отделе кадров, — мы вас простым рабочим взять не можем.

И пошутили:

— Советский Союз — не капиталистическая страна, у нас инженеры рабочими не работают!

А работать инженером я не мог: в МГУ нас не готовили к этой профессии, да и после окончания университета прошло уже 18 лет! Для научной работы я по этой причине тоже уже не годился.

Настроение мое в тот период хорошо передает послесловие к рукописи «О самом главном», которую я продолжал между делом доводить, редактировать.

«Вот я и закончил свой «труд жизни» — сгусток моих неотвязных дум, боли, недоумения, мечтаний, ненависти, источник моей гордости, силы и надежды, помогавшей мне оставаться в живых и Человеком в душном и ничтожном, призрачном и самоубийственном существовании. Что она из себя представляет — эта моя работа? Пробьется ли она в мир живых и я — вместе с ней? И какое действие мы произведем? И увижу ль я гибель супостата?

Сколько лучших лет потеряно для настоящей жизни в этом проклятом аду! Но я, как и все, чего-то ждал... Ожидание — это главное, чем живут все в советском аду. Ждут и беду (и она-то приходит), но бессмысленно ждут и чего-то хорошего (даже боясь сказать себе — свободы), на что-то еще надеются. По анекдоту: «Как живете? — С надеждой. — Ну, с этой б... все живут». Живут, ждут и делают все, кроме того что надо было бы и стоило бы делать, задыхаясь от ужаса ничтожных, никому не нужных «дел, делишек, подобия дел» и иссушающих забот.

«Неужели я никогда не добегу до дома, к которому я НЕ бегу?» — гениально определил суть нашей жизни Булат Окуджава. И решусь ли я, и удастся ли мне наконец побежать и добежать?! Совершить чудо воскрешения — вырваться из преисподней в мир живых? Или я и мой крик — эта моя книга, так и не разомкнем тисков кошмара, не пробьем космической толщи небытия, отделяющей нас с нею от живого света? Толщи, под которой бьется на грани отчаяния моя странная, призрачная, почти нереальная жизнь. Будь она проклята и я вместе с нею, если я так и не смогу решиться побежать или хотя бы закричать.

9 апреля 1971 г.»

Вторая попытка бегства сорвалась из-за жены. Напуганная, видимо, первой попыткой, она сознательно или интуитивно тянула время: не брала отпуск, говорила, что из-за срочной работы отпуска ей не дают (она работала в АПН переводчиком с английского — отец устроил!). Увольняться же с работы она не должна была, чтобы в случае задержания пограничниками можно было говорить, что мы не собирались бежать, а заблудились, потеряли направление.

Отпуск жена взяла только в августе, и когда мы приехали в Пярну, там уже начались штормы. Я ходил на метеостанцию местного яхтклуба и не услышал ничего утешительного. Спокойный летний сезон кончился за несколько дней до нашего приезда.

Пришлось вновь возвращаться в Москву несолоно хлебавши. На этот раз я перенес возвращение с тупым безразличием.

У читателя, способного к сопереживанию, может возникнуть очень тяжелый для меня вопрос: как мог я пытаться бежать из страны вскоре после смерти отца, оставляя мать одну? Ответить очень сложно. Видимо, «призрачность» жизни притупляла сознание и чувства.

Осенью 71-го года по возвращении из Пярну я встретился с одним из тогдашних активистов еврейского движения за эмиграцию — Давидом Маркишем, сыном расстрелянного при Сталине еврейского поэта Переца Маркиша. Он рассказал мне о положении с эмиграцией по израильским вызовам, которая началась годом раньше.

Я смутно слышал об этой эмиграции, но полагал, что мне на нее рассчитывать не приходится: вряд ли власти согласятся выпустить на Запад, думал я, сына Билль-Белоцерковского.

Но Маркиш рассказал мне, что уже удалось уехать нескольким людям «с именами» и что у меня тоже есть шансы, хотя придется, наверное, побороться. И я, подумав, передал Маркишу необходимые данные для вызова — на меня, мою семью и на мать. Решил предпринять третью попытку. Разумеется, я не намеревался ехать в Израиль. Я понимал, что моя цель и планы будут там неактуальны.

Маме я ничего не сказал — решил зря не волновать, а дождаться сначала вызова из Израиля. Дойдет ли еще вызов! Я слышал, что советская почта иногда вызовы не доставляла. Но я знал, что мама не поедет. Я уже говорил ей, что думаю об эмиграции. «Вы езжайте, — сказала она. — Тебе здесь жизни нет! А я не могу оставить могилу отца. Да и поздно мне уже. — И добавила: — И уж извини меня, не хочу я жить на вашем иждивении...» Мама не доверяла жене, считала ее холодной и эгоистичной. Однако вызов на нее я все же заказал. Не мог не заказать. А вдруг!