В конце голодовочной недели в приемной появился строгий полковник кремлевской охраны и объявил нам, что мы все будем арестованы, если не прекратим голодовку и снова явимся в приемную на следующий день. Полковник указал и статью, по которой нас будут судить: за антисоветскую деятельность. По этой статье можно было заработать до семи лет лагерей.

На следующий день мы вызвали к приемной всех иностранных «корров», с которыми сотрудничали, а сами разбились на две группы. Одна группа должна была прийти в приемную к открытию, а вторая — в полдень. Это чтобы не облегчать работу КГБ, чтобы нас всех не смогли арестовать в один прием. По жребию мне выпало быть во второй группе. В полдень, собрав в рюкзак какое-то бельишко, я двинулся в приемную ЦК навстречу судьбе. Жена и один наш активист шли сзади метрах в пятидесяти, «прикрывая» меня, чтобы сотрудники КГБ не смогли перехватить меня по пути и потом говорить, что они не знают, куда человек (т. е. я в данном случае) девался.

Когда я вошел в приемную, то увидел там всех наших из первой группы. Ребята широко улыбались: «Ты что, новостей не знаешь!? Анвар Садат (тогдашний президент Египта) сегодня выгоняет из Египта всех советских советников и военных! В Кремле сейчас не до нас! Завтра нас отправят в санаторий!».

В санаторий нас не отправили, но жену Маркмана на следующий день освободили из тюрьмы, и мы прекратили голодовку.

Чрезвычайным событием того года, да и всей моей жизни, стало знакомство с Андреем Дмитриевичем Сахаровым. Но этому я целиком посвящаю следующую главу. Сейчас же отмечу, что по приглашению Сахарова я подписал в сентябре того года два его важных обращения к юбилейной сессии Верховного Совета СССР (тогда отмечалось 50-летие Советского Союза): об отмене смертной казни и об амнистии политзаключенным. И так как тема о смертной казни остается, увы, актуальной, то я хочу по возможности коротко объяснить, какими соображениями я руководствовался, подписывая сахаровское обращение. (Сахаров в своих «Воспоминаниях» отметил, что идея создания обоих обращений принадлежала Татьяне Максимовне Литвиновой, литературному переводчику и дочери сталинского наркома иностранных дел Максима Литвинова.)

Кроме общих соображений: извечная неправедность российского суда и жестокость тогдашних законов, согласно которым смертная казнь могла назначаться за широкий круг преступлений, многие из которых в правовых цивилизованных государствах и преступлениями не признавались, — я считал и считаю, что смертная казнь для преступника может быть или слишком легким наказанием (если речь идет о каком-нибудь изверге), или слишком жестоким, но она всегда чрезвычайно жестокое наказание для людей, связанных с вынесением и исполнением смертного приговора.

Убить (по приказу начальства), оборвать жизнь, превратить в труп только что жившего человека, притом беззащитного, связанного — это ведь едва ли не страшнее, чем самому умереть! Это противоречит природе человека. Как убивший человек будет жить после этого? Только состояние сильного аффекта, когда убийство случается, например, в ожесточенной борьбе при защите своей или другого человека жизни или в бою (за правое дело), может частично защитить психику и личность убивающего. При убийстве же по приговору не помогают никакие ухищрения — вроде казни с помощью кнопок. Нажимающий на кнопку все равно знает, что он делает. Да еще ведь неизбежна и команда конвоиров!.. О том, что им приходится делать, даже думать не хочется, настолько это омерзительно. Один крепко сидевший человек рассказывал мне, как это делается: как тюремщики заходят в камеру к смертнику, хватают его, засовывают ему в рот резиновую грушу-кляп, застегивают наручники, волокут...

К тому же у исполняющих смертный приговор всегда остается сомнение, не произошло ли судебной ошибки, не сфабриковано ли обвинение?

Есть много людей, которые и животных не в состоянии лишить жизни. Я, будучи еще подростком и проходя стадию первобытного человека, мог отрубить голову курице для матери, которая сама этого делать уже не могла, но и тогда было потом очень тяжко, отвратно на душе. И с какой-то поры я почувствовал, что больше не могу убивать животных. А тут — умерщвлять человека!

Не должны мы упускать из виду и то обстоятельство, что среди исполнителей смертных приговоров могут быть психически ущербные люди, склонные к насилию, садизму, убийству, и что их участие в экзекуции может спровоцировать их преступные наклонности.

Таким образом, вынося смертный приговор одному человеку, судьи приговаривают нескольких человек к духовной смерти или к тяжелому психическому увечью.

По сведениям, которыми располагал А.Д. Сахаров, до отмены смертной казни в стране выносилось в год несколько сотен соответствующих приговоров. Точная цифра была засекречена!

Можно было бы сказать: пусть смертную казнь осуществляют те, кто выносит приговор (судьи, прокуроры, присяжные), тогда бы они по крайней мере десять раз подумали, прежде чем вынести смертный приговор, но и их, разумеется, нельзя подставлять под разрушительное воздействие акта убийства.

Не понимать этого, не думать об этом могут лишь те, кто не способен стать на чужое место, в данном случае — на место исполнителей смертной казни. Но в России, увы, у большинства людей такая способность почти полностью атрофирована, что помогает им выживать.

Характерно, что обращение Сахарова не подписал Солженицын. Он объяснил свой отказ, как писал Сахаров, тем, «что это может помешать выполнению тех задач, за которые он чувствовал на себе ответственность». [17]

Отказались подписать обращение и многие ученые, к которым обращался Сахаров. Он упоминает академиков Петра Капицу, Имшенецкого, Лихачева. Никому из них, замечает Сахаров, не угрожал бы в случае подписания арест, увольнение, даже минимальное понижение в должности.