– А хотите, я вам автограф дам? – выпалил Эдик.

Придя к выводу, что обижать начинающих актеров преступно, девушки полезли в сумку. Леська протянула помятый чек из книжного магазина, а Ника – обертку от жевательной пластинки.

– Давай, – кивнула Леська.

– Запомните этот день, – важно выпятил грудь Эдик, – сегодня я даю первые в своей жизни автографы!

– Не волнуйся, этот день я запомню на всю жизнь, – выдохнула Ника, косясь на шею подруги. Можно только надеяться, что новые синяки там не появятся, иначе Максим Григорьевич устроит им настоящую взбучку.

Распрощавшись с Эдиком и пожелав ему вершин славы и богатства, девушки поплелись к автобусной остановке.

– Я устала, как каток, укладывающий асфальт, – сказала Ника, – переволновалась за тебя, да и бабка эта с сумкой на мне практически лежала, пока вы репетировали.

– Мы сейчас поедем в прокуратуру, – вдруг взбодрилась Леська. – Я хочу немедленно все рассказать Максиму Григорьевичу, он меня похвалит и сразу же полюбит.

– Вот чем отличается работающий человек от бездельника, – прыснула в ответ Ника. – Сегодня воскресенье, а ты об этом не помнишь.

– Черт! – Леська остановилась и даже топнула ногой от негодования. – Тогда надо узнать, где он живет, и мы поедем к нему в гости.

– Сжалься над Кочкиным, дай человеку хотя бы день отдохнуть. А потом, ты сама рассказывала, что мамаша у него как танк, ты что, хочешь, чтобы этот танк по тебе прошелся?

– Нет, конечно, но вдруг они не вместе живут?

– А вдруг вместе? Лучше не рисковать. Завтра с утра пойдем к Кочкину.

– Эх, долго ждать…

Леська погрузилась в глубокую задумчивость. Раз есть время, почему бы не насобирать еще какой-нибудь ценной информации, а уж потом отправиться к Максиму Григорьевичу и выложить все оптом. Чтобы он не просто похвалил, а назвал ее выдающимся сыщиком! Леська ликующе улыбнулась – после только что достигнутых высот актерского мастерства ей казалось, что любое, самое запутанное преступление она раскроет с небывалой легкостью.

Покосившись на Нику, она поняла, что та, в отличие от нее, ни на какие подвиги уже не способна. Жаль, жаль. Но все же так хочется приплюсовать к информации об Эдике что-нибудь стоящее!

– Пожалуй, я завтра сделаю Кочкину предложение, – объявила Леська после долгих размышлений.

– Жениться, что ли, попросишь?! – изумленно уставилась на подругу Ника. Она чуть не села мимо мягкого кресла новенького автобуса, но вовремя спохватилась. – Может быть, не надо?

– Да нет, – отмахнулась Леська. – Я ему предложу использовать меня по прямому назначению.

Ника минуты две молчала, боясь спросить: а какое у Леськи, собственно, прямое назначение? На мгновение она подумала, что у подруги разыгралось воображение в сторону эротических мечтаний и Максима Григорьевича надо спасать – вряд ли он не умрет от инфаркта, когда услышит предложение интимного характера, но потом Ника решила, что речь идет не об этом. Леська, конечно, на многое способна, но сейчас все же по отношению к следователю она пребывает в состоянии блаженной романтики, в связи с чем утопает в смущении и робких надеждах. Какая уж тут эротика!

– Говори, что ты задумала? – потребовала Ника, готовясь на всякий случай услышать что-нибудь ужасное, не поддающееся никаким объяснениям.

Леська заерзала на кресле, торжественно задрала нос и ответила:

– Я ему предложу использовать меня в качестве приманки: зачем бегать по всей Москве за преступником и голову ломать? Десантируюсь где-нибудь около глухого переулка, и пусть меня преступник убивает сколько хочет. А Кочкин с Игорем в засаде сидеть будут. Только, значит, меня начнут душить, а они из кустов как выскочат, как выпрыгнут… – Леська замахала руками, наглядно показывая предстоящую картину. – Короче, преступник в наручниках, а я – в объятиях Максима Григорьевича. Хорошо я придумала?

– Замечательно, – выдохнула Ника, мысленно крестясь.

* * *

Морально готовясь к встрече с матерью, Максим Григорьевич выпил две кружки крепкого кофе, почистил зубы, пощелкал каналами телевизора, постоял на балконе минут десять и только потом достал из шкафа свежую бледно-голубую рубашку. Капитолина Андреевна потребовала, чтобы он присутствовал на воскресном ужине, и теперь Кочкин гадал – обойдется или не обойдется, будут его опять сватать или нет? Ни на какие уговоры он больше поддаваться не собирался, но возможная ссора, нервно попискивая в ушах, заставляла его вздыхать и качать головой.

– Я буду тверд, как скала, – стал настраивать себя Кочкин, – ко мне никаких претензий быть не должно!

Он застегнул пуговицы и решительно направился в коридор, где на вешалке висела легкая серая куртка.

Максим Григорьевич был столь категоричен не только потому, что смотрины никогда не доставляли ему удовольствия, но и потому, что в сердце его уже давно жила Олеся Лисичкина. И не просто жила, а делала там, что хотела, может быть, из-за этого в сердце последнее время жалобно постанывало.