Свенъ вскочилъ съ кровати и такъ дернулъ колокольчикъ, что только ручка осталась у него въ рук. Поспшное появленіе госпожи Шмицъ собственною особой на этотъ призывъ всякому показалось бы удивительнымъ, кто не былъ бы такъ сильно взволнованъ, какъ Свенъ.

— Какимъ образомъ попала вамъ въ руки эта книга, которая очевидно принадлежитъ... принадлежитъ одной знакомой мн дам? закричалъ онъ запальчиво при ея появленіи.

Госпожа Шмицъ до того перепугалась такого неожиданнаго вопроса, что принуждена была почти безъ чувствъ упасть на стулъ и закрыть лицо чернымъ, шелковымъ передникомъ.

— Какъ досталась вамъ эта книга? повторялъ Свенъ еще запальчиве, не обращая никакого вниманія на нжные нервы говорившей хозяйки.

Вдругъ она, точно наэлектризованная, подскочила на стул и завопила:

— Господи Боже, господинъ баронъ, да вдь я ни слова не понимаю по-англійски!

— Не все ли равно? Какъ досталась вамъ эта книга?

— Я все вамъ разскажу! восклицала Шмицъ, ломая руки: — но поклянитесь, господинъ баронъ, что вы не обличите меня, а иначе я совсмъ пропала. Поврьте, только изъ любви къ вамъ я вспомнила про это писаніе, а не то давнымъ-давно сожгла бы его.

— Общаю все, что хотите, только разсказывайте скоре.

— Вотъ видите ли, господинъ баронъ, продолжала госпожа Шмицъ, отирая глаза кончикомъ передника: — я самая честная женщина на свт и у меня только одинъ недостатокъ, что я принимаю сердечное участіе въ своихъ семейныхъ и одинокихъ жильцахъ. Угодно или нтъ поврить мн, но истинно, господинъ баронъ, вотъ уже дв недли, что я черезъ васъ глазъ не смыкала и вс глаза выплакала. Что длать? Никакъ не могу себя передлать, чтобъ не чувствовать симпатіи къ молодымъ людямъ. Вдь извстна же мн пословица: «добродтели нечего искать у молодежи»; но Господи Боже мой!, отчего нельзя отказаться, то надо ужъ исполнить. Точно также я всегда имла симпатію къ мистрисъ Дургамъ, потому что она всегда была ко мн очень благосклонна и со мною разговаривала какъ съ равною ей особою, а вотъ видите ли, господипъ баронъ, я этимъ такъ дорожу, что...

— Къ длу, ради Бога, скоре къ длу! закричалъ Свенъ.

— Господи Боже мой! какъ вы стали раздражительны посл болзни, господинъ баронъ! Вотъ теперь я совсмъ съ толку сбилась. Да, я хотла только сказать, что мн было пріятно видть, какъ вс господа за нею ухаживали, и особенно мистеръ Уэсли, который тоже жилъ у меня и всякій божій день гулялъ съ нею пшкомъ или катался верхомъ, а не то въ экипажахъ. Надо вамъ сказать, господинъ баронъ, что мистеръ Уэсли coвсмъ рехнулся отъ бшенной любви, такъ что сердце выболло смотрть на его страданія, а именно... не принимайте этого въ дурную сторону, господинъ баронъ, но...

— Дальше, дальше! тутъ никакого дла нтъ до мистера Уэсли.

— Напротивъ, очень много. Вотъ такъ мистеръ Уэсли съ утра до ночи мн въ уши жужжалъ, какъ бы ему хотлось знать, любитъ ли его мистрисъ Дургамъ, и что онъ головы бы своей не пожаллъ, только бы узнать о томъ хотя одно словечко, и все говорилъ тому подобный богохульныя рчи. Ну а тогда въ памяти моей была еще жива исторія съ мистеромъ Сорри, который застрлился у меня въ пятомъ нумер. Смерть я боялась, чтобъ мистеръ Уэсли такихъ же бдъ не надлалъ мн! Вдь вы, господинъ баронъ, не можете себ представить, что за народъ эти англичане; особенно если они еще на флейт играютъ — что это за ужасные люди! Мои желзные горшки на кухн ничто противъ нихъ! Слдовательно, надо было помочь бд. А тутъ какъ-разъ случилось мн видть въ послднее время, что мистрисъ Дургамъ то и знай, что пишетъ да пишетъ. Я и спросила разъ у нея, что это она все пишетъ, а она мн на то: «Дневникъ» Какъ услыхала я это, такъ сейчасъ и пришло мн въ голову, что вотъ случай угодить мистеру Уэсли, еслибъ только можно доставить ему хоть на нсколько минутъ этотъ дневникъ. А изъ романовъ-то я давно начиталась, что въ дневникахъ всегда то написано, что желательно узнать. Вотъ какъ похали Дургамы покататься, а я сюда — вотъ въ эту самую комнатку, господинъ баронъ — и что же? На этомъ самомъ стол лежитъ дневникъ, который видно мистрисъ Дургамъ забыла спрятать; вотъ вамъ сущая правда, хоть сейчасъ присягнуть. Я съ книгою опять внизъ, да и жду мистера Уэсли, а сама думаю, что онъ наврное раньше домой вернется. А тутъ и вечеръ скоро насталъ — его все нтъ. Я ужъ хотла книгу назадъ отнести, какъ вдругъ они вс втроемъ вернулись: мистеръ и мистрисъ Дургамъ и мистеръ Уэсли. Время уже было позднее. Какъ изволитъ припомнить господинъ баронъ, это случилось въ тотъ вечеръ, когда мистеръ Уэсли внесъ на рукахъ мистрисъ Дургамъ по лстниц. На другой же день Дургамы ухали, а чрезъ нсколько дней посл ихъ отъзда ухалъ и Уэсли, и все это привело меня въ такое отчаянное положеніе, что я совсмъ голову потеряла и о книг совсмъ у меня изъ головы вонъ. Вотъ только теперь о ней я вспомнила, какъ увидла, что вы, господинъ баронъ, точно въ такомъ же злополучномъ положеніи находитесь, какъ и бдный Уэсли. А чтобъ вы, господинъ баронъ, поврили, что я вполн честная женщина, такъ вотъ вамъ и шкатулка, въ которой книга лежала.

При послднихъ словахъ госпожа Шмицъ вытащила изъ длиннйшаго кармана своего платья шкатулку и поставила на столъ.

— А вотъ и золотыя бездлушки, которыя вмст съ дневникомъ лежали и за которыя я и десяти талеровъ не могла бы дать, еслибъ принесли мн ихъ подъ залогъ.

При этомъ госпожа Шмицъ выхватила изъ другого кармана нсколько золотыхъ вещицъ и положила ихъ на шкатулку, приговаривая:

— Теперь совсть у меня чиста, какъ у новорожденного младенца.

Было ли такъ трогательно утшительное сознаніе въ своей высокой нравственности, или для напряженныхъ нервовъ требовался облегчительный исходъ, только Шмицъ горько зарыдала и одною рукой закрыла глаза, другую же подняла къ небу, какъ трагическая героиня, принимающая ядъ въ пятомъ дйствіи, и поспшила скрыться за дверь.

«И все это произошло изъ-за ничего!

Я воображалъ всмъ быть для нея, какъ и она была для меня всмъ. Но я не былъ для нея всмъ — слдовательно, все это было только маскарадное представленіе, въ которомъ по ошибк отравляютъ друга и тмъ глупымъ шуткамъ придаютъ ужасный конецъ. Такъ зачмъ же умеръ Фрэнкъ Дургамъ? Но ему не слдовало умирать; это я былъ лишнимъ человкомъ, который могъ убраться на тотъ свтъ неоплаканный и осмянный. Боже мой! Боже мой! отчего это вышло? Разв я желалъ чего-нибудь другого, кром того, чтобъ видть ее счастливою? Не согрвался ли бы я въ тишин на солнц ея счастья? Не любилъ ли я ее, какъ цвтокъ любитъ свтъ, какъ любилъ я все, что прекрасно, съ-тхъ-поръ, какъ научился думать? О какимъ я былъ пустымъ, тщеславнымъ безумцемъ, когда воображалъ себя необходимымъ цлителемъ всхъ ранъ на свт!.. Но она разв мене виновата? Не она ли умышленно питала мое безуміе? Не съ ея ли губъ я слышалъ, что она меня любитъ? Кого же она обманывала? Себя или меня, или насъ обоихъ? Принесла ли она меня въ жертву своей гордости, просто только для того, чтобъ дать удовлетвореніе своей гордости, что вотъ хоть разъ въ жизни она даритъ свою любовь по свободному выбору? Бдная, бдная женщина! сколько ты должна была выстрадать до-тхъ-поръ, пока твое благородное сердце, помутилось и твой свтлый умъ помрачился! Тебя угнетала благодарность къ твоему мужу — какъ же теперь тебя должна мучить твоя неблагодарность? Благодарность бичевала тебя плетьми, неблагодарность скорпіонами язвитъ!

А между тмъ не несешь ли и ты, какъ многіе, казнь за грхи своихъ родителей? Бросилась ли бы ты въ объятія демона гордости, приведшему тебя къ погибели, еслибъ ты могла опираться на врную руку отца? Не эта ли гордость была единственнымъ наслдіемъ, доставшемся теб отъ несчастной матери? И чмъ была для нея эта гордость, какъ не противоядіемъ отчаянія? Бдная мать! бдная дочь!... И не могли ли теб помочь эти талисманы? Это тоненькое золотое колечко, которое ты сняла съ охладвшаго пальца любимой руки, которую ты поцловала съ горячею нжностью? И эта цпочка, которая украшали бдняжку, можетъ быть, и въ самый вечеръ смерти предъ пошлою публикою маленькаго театра? И этотъ медальонъ, въ которомъ скрывается вроятно ея портретъ... Боже великій! что это?»