– Они - идеальные родители, - отозвалась я, - всегда заботятся обо мне. У меня ни в чем нет нужды, и я не боюсь, что однажды, кто-нибудь из них станет наркоманом или алкоголиком. И я уж точно знаю, что в моей семье не будет развода.

Калеб остановился, чтобы поправить мой шарф. Завязав его, он провел костяшками пальцев по щеке, и, когда я потянулась к нему, не разочаровал меня - поцелуй был таким долгим и сладостным, что я даже не сразу же поняла, что он меня спросил.

– Расскажи о том, как они тебя нашли?

В парке было свежо и прохладно, но даже в его сильных, прохладных объятиях мне не было холодно. Свет был тусклым, и все же я с наслаждением смотрела на деревья вокруг, клочки синего неба пробирались сквозь серость облаков, и можно было надеяться на солнце к концу дня.

Я несколько минут помолчала, собираясь с мыслями. Калеб меня не торопил, просто обняв, он усадил меня к себе на колени. И я смогла уютно устроить свою голову у него на плече.

– Может, будет лучше, если ты увидишь все события в моих воспоминаниях?
– понадеялась я, заглядывая несмело ему в глаза. Мне хотелось думать, что я могу влиять на него, так же, как и его глаза на меня.

– Не могу, - вздохнул Калеб, стараясь увернуться от моего взгляда. Так значит, он уже пробовал узнать все через воспоминания.
– Эти воспоминания тоже блокируются тобой.

– Это странно?
– поинтересовалась я.

– Не совсем. Большинство вампиров владеют достаточно иллюзорными способностями. Кто-то может влиять на людей и других вампиров больше, кто-то меньше. Я, например, получаю воспоминания только когда могу прикоснуться к человеку, значит, мне нужен надежный контакт. В первое время такие ощущения были неприятны, почти физически неприятны. Это значит, что я не влияю на эмоции или сознание человека. Скорее я как сосуд, в который поступает доступная информация, и сознание человека само сортирует, что отдавать, а что нет. Слишком сильные эмоции могут сделать некоторые воспоминания настолько ясными, словно я проживал их тоже. Другие же эмоции, делают воспоминания серыми и размытыми, концентрируясь лишь на некоторых деталях. А уж если человек не хочет что-то вспоминать и прячет это от себя, мне тоже нет доступа.

Калеб говорил об этом так спокойно, почти без каких-либо изменений в лице, но почему-то, вслушиваясь в его голос, я все думала, как же хочу его поцеловать. Мне все еще казалось, что я не имею права проявлять к нему такие чувства.

– Что за эмоции?

Не смотря на то, что он сводил меня с ума близостью своего тела и лица, я все еще не утратила способность слышать и рассуждать. Его рассказ очень меня заинтересовал.

– Разные люди, разные ситуации, - бесстрастно отозвался он, и я поняла, что он что-то умалчивает.

– Эта эмоция у меня... страх?
– неуверенно спросила я.

Калеб отвел глаза, и мне вдруг перехотелось знать, что двигало моим сознанием, когда оно отказалось давать Калебу воспоминания.

– Скорее боль... и отвращение, - нехотя сказал он.

– Ясно, - прошептала я. Со страхом я умела бороться, но не с болью.

– Ну, хорошо, - сдалась я, морщась про себя, что мне приходиться делиться чем-то слишком личным. Но зато потом я тоже смогу потребовать взамен что-то равноценное.

– Условие, - улыбнулась я.
– Баш на баш. Моя история на какую-нибудь твою, столь же личную.

– У меня от тебя никогда не будет тайн, по-моему, худшее ты и так уже знаешь, - вздохнул Калеб и на один короткий миг прижался к моим губам в легком поцелуе.

Конечно же, мысли о шантаже сразу же вылетели у меня из головы. Я задрожала и прильнула к нему. Раньше я ни к кому не чувствовала такой тяги. Сродни дикому голоду, когда мое дыхание, казалось, не было возможно без его губ.

Наверное, нам не хватило бы и вечности, насладится друг другом, но Калеб первый мягко отстранился и снова просто обнял, видимо все еще ожидая моего рассказа.

Мой тяжелый вздох не поколебал его решения, и я уступила, постаравшись сосредоточиться, но легче это было сделать, выбравшись из его объятий. Я без трудностей сделала, как хотела, и Калеб не остановил меня, хотя взгляд его не был радостным. Проигнорировав свою ответную реакцию, я отошла подальше.

– Наверное, нужно начать с самого начала. Я родилась 8 декабря 1993 года, в семье Фионы Сторк, в Нью-Йорке, кто был отец, не знаю, и вряд ли знала и сама Фиона. Насколько знаю из ее дневников, пока она была беременна мною, то наркотиков не принимала, вплоть до того, как мне исполнилось 2 года. Мне жаль, что я не помню ее такой, какой она была тогда. Зато я помню, очень смутно, то время, когда она изменилась. С нами начал жить какой-то парень, и когда это закончилось, в поисках утешения Фиона начала принимать наркотики. Это я тоже узнала в ее дневнике. Она была слабая и бесхарактерная, и именно потому кинулась к простому средству. Сначала, как она писала, ей была просто необходима передышка, но она не заметила, когда все стало привычкой, зависимостью. Она подсела...

Я стояла спиной к Калебу и не хотела, чтобы он видел, как мне тяжело рассказывать ту свою часть жизни, о которой я и не хотела знать, или помнить.

– Мне исполнилось три, когда Фиона попала в больницу из-за первой передозировки, - я была маленькой, но помнила теперь, когда рассказывала ему, все так четко, с ужасающей реальностью.
– Тогда родители Фионы, мои распрекрасные дедушка и бабушка, решили совершить акт милосердия и отправили ее в частную лечебницу, а меня в приватный интернат. Именно тогда я впервые узнала, что кровать может не вонять, а еда быть неиспорченной. К сожалению, Фиона действительно любила меня, она ушла из лечебницы, так и не пройдя до конца курс, и забрала меня из пансионата. Продержалась она 4 месяца,... хотя, может и больше, я не помню, в ее дневнике даты зачастую отсутствовали. На этот раз Фиона сорвалась из-за смерти своего брата, жаль я не помню, как его звали, - удивилась я сама себе, ведь только он, кажется, любил нас. Приходил время от времени убрать, принести чистую одежду и продукты, и это еще до того, как Фиона лечилась. А также он играл со мной. Как-то нечестно не помнить его имени.
– Фиона называла его Чаки, но я не знаю, настоящее это имя или прозвище, данное в детстве ею. Что именно случилось с ним, я тоже не знаю, просто однажды Фиона начала снова. Но тогда я еще не понимала, что все будет снова плохо. На протяжении двух лет она время от времени снова попадала в лечебницу, я в интернат. Те времена вспоминаются мне светлыми днями, среди череды постоянных ночей. Фиона со своей вечной депрессией и веренице кавалеров, зачастую таких же опустившихся наркоманов, как и она, перестала быть для меня матерью и хоть какой-то опорой. Интерес родителей к Фионе, становился все меньшим, меня они вообще почти не признавали. И хоть казалось, все хуже некуда, но Фиона смогла сделать нашу жизнь куда более ужасной. Она решилась продавать наркотики. У нее ведь была своя квартира, и наркоманы часто ночевали и даже питались у нас, могли оставить свои вещи, эти так называемые друзья. Она связалась с какими-то бандитами, только так их и называла мать Фионы, время от времени появляясь в нашей квартире, чтобы убедиться, не умерла ли ее дочь.