Под музыку Вивальди
вернуться

Величанский Александр
Шрифт:

«Быстро блекнут зим покровы…»

Быстро блекнут зим покровы: то декабрь, то январь. Почернел закат багровый. Дом зажегся, как фонарь. Но в глуши небес румяных наши ночи хороши: бесконечны, постоянны, как бессмертие души.

«Если все открылось разом…»

Если все открылось разом, то чему благодаря? — над морозом, как над газом, розоватая заря: все детали отличатся, пропадавшие зазря — станет ясно: это счастье, утро, проще говоря. Навсегда увидим мы: в толщах крыш стоят дымы, и над нами, и под нами — осчастливлен снег тенями — ласковым касаньем тьмы.

«Темнота предместий…»

Темнота предместий — чем она горчит? — мы с тобой не вместе — всяк в своей ночи. И редки, как звезды, средь небытия, в этом мраке розном огоньки жилья.

«Да знаешь ли, о чем она молчит…»

Да знаешь ли, о чем она молчит и что таит в излучинах улыбки? как переливы тела, гибки сознанья потаенного лучи. И счастлив тот, кто счастлив по ошибке — кто со счастливых губ молчанье пил в ночи.

«Твой город укромный…»

Твой город укромный, обида! обида! с печалью огромней печали Давида — смолчал бы, стерпел бы, не подал бы вида — кричал бы и пел бы: обида! обида!

«В ней спокойствие есть молодое…»

В ней спокойствие есть молодое — оболочка смятений и снов, но внезапно взлетят ладони, губы выгнутся силой слов — вся вперед подается, силясь проясниться сквозь эту гладь — и потом стихает опять: только глаз остается вырез.

«Ты умеешь чувство придержать…»

Ты умеешь чувство придержать и прикрыть чуть подведенным веком, удается многоводным рекам неподвижно блещущая гладь — и порою легкий ветер вспять тянет их течение со смехом.

«Мне хочется не красоты пустячной…»

Мне хочется не красоты пустячной, но чуда, перешедшего за край: искусство, не старайся, не играй, но лишь услышать ей возможность дай, когда я крикну ей, еще такой вчерашней: родная, сжалься! Видишь, как я стражду — не говори так буднично и страшно, не привыкай ко мне, не привыкай.

«Что больней – расставанье?..»

Что больней – расставанье? или встреч упоенье? или боль пониманья? или стихотворенье? или тайная смута у сомнений на дне, когда вдруг на минуту ты забыла о мне?

«А в женской мысли, нежной и незрячей…»

А в женской мысли, нежной и незрячей, я смысла никогда не замечал: она, как огонек жилья горячий в ночи без окончаний и начал, она любого смысла легче — не различить ее и не отвлечь: ночами так округлы плечи и нечленораздельна речь… И вечный мрак вкруг женской мысли вечен.

«Есть мученье душ холодных…»

Есть мученье душ холодных — всех мучительней оно: равнодушию дано долго мучиться, бесплодно. Это вечная разлука — жить, одним собой томясь — вот на что уходит мука — душ единственная связь.

(Комарово)

Я писал о себе — или нет – о любимой, нет – о времени тонком, как небес полутон, но всегда оставлял этот день нелюдимый, ну, хотя бы назавтра, навсегда, на потом. Но когда вспоминал, то шептал я невольно, каждый нынешний день отгоняя от глаз, мы приехали к Вам со своею любовью, ни о чем не жалея, ничего не стыдясь. Мы приехали в тишь перелесков предзимних, где в небесных озерах плавал листьев кумач, где сквозят в сосняке, как в забвенье бессильном, и без признаков жизни — только призраки дач. Та дорога сквозь лес не вела, не кружила — оставалась на месте возле крепких оград. И сосновых высот не скрипели пружины. Лишь шагов наших шорох возвращался назад. По чужим октябрям чьи-то птицы кричали, оставляя всю тишь лишь тогдашнему дню: мы приехали к Вам в той светлейшей печали, что походит на осень, если не на весну. Мы приехали к Вам — не к живой, не к почившей и не к жившей когда-то и не к сущей поднесь. (Если можно сказать, отчего же молчишь ты: только небыли нет — то, что было, то есть). Мы глядели на тень: по цветам на могиле солнце быстро бежало, очертанья теней искажались легко, зябко ежились, жили — тень стального креста, тень голубки стальной. Мы приехали к Вам. Был невидимый полдень. Жег кладбищенский сторож погребений труху — ленты тленных венков, хвою, стебли – но полно — их осенний дымок так витал наверху. Мы молчали вдвоем. Было легким молчанье. И взглянуть друг на друга мы боялись вдвоем. Тень отбрасывать тень наземь не в состояньи: свет проходит насквозь очертанья ее. Но нельзя горевать. Не печально, не больно — только странно и трудно все додумать до дна: мы приехали к Вам со своею любовью, прихватив по дороге сигарет и вина. …А сегодня зима, и достаточно снега, чтобы всё, что угодно, этой явью затмить. Но таков был тот день — будто вовсе он не был, ну, а то, чего не было, невозможно забыть.

«С каждым днем для меня всё ясней твое имя…»

С каждым днем для меня всё ясней твое имя и лица перемены, и рук безутешная гладь. Нужно очень спешить: ты изменишься непоправимо через день, через миг – даже рук не успеем отнять. Станешь новой, а та, что осталась в безжизненном прошлом (как я помню сейчас этот чуткий наклон головы) несказанною станет, неясной, совсем невозможной. Я и сам невозможен. И старые строки новы.

«Ничего, ничего, еще будет в чести…»

Ничего, ничего, еще будет в чести эта малость тепла в человечьей горсти — стает снег во дворе под твоею озябшею тенью — только ты не забудь, не отчаивайся и прости. Ничего, ничего…

«Кто уничтожит волю злую…»

Кто уничтожит волю злую, вражды безбожную межу — затем, что руки ей целую, в глаза счастливые гляжу, затем, что мучаюсь разлукой и задыхаюсь счастьем встреч, за все отчаянье, за звуки, которым счастья не сберечь.