Под музыку Вивальди
вернуться

Величанский Александр
Шрифт:

«Сольчей, чем соль, печаль твоя…»

Сольчей, чем соль, печаль твоя и боль твоя, о, Боттичелли, как раны гвоздные на теле, в котором нету бытия. Подкрашенный церковный воск — он у тебя чуть-чуть подтаял: Флоренции кровавые порталы еще расплывчаты от слез.

«Может быть, всего мудрее…»

Может быть, всего мудрее быть картинной галереей, где картины друг на друга с удивлением глядят, где навеки все забыто, кроме цвета, кроме вида, и в безвременьи упругом спрятан жизни горький яд.

«Наш город картонажный…»

Наш город картонажный придуманный, ненужный: прекрасно изогнулись подъемы цепких улиц, и будто вправду были — лотки, локомобили, и облака, и облака, и гроздь арбузов у ларька, деревья на пригорке и городовых фигурки, и девицы в шляпках скромных, в платьицах укромных, и молодые господа, что мельком забрели сюда, и ты с вечерним веером смотрела и не верила — доверчива и вечно молода.

«Во время оно…»

Во время оно, незнамо когда, жил-был Иона во чреве кита. «Будешь пророком», — сказал ему Бог. Этой мороки страшился пророк. И Иегова судил это так: верное слово хранит Он в китах. Не оттого ли горды иногда мы и неволей во чреве кита?

«Уважаемая мисс Дикинсон…»

«How happy is a little stone».

E. Dickinson [1]
Уважаемая мисс Дикинсон, Ваш маленький камушек такой неприметный… пыльный, беззаботный и в вечность канувший, затерявшийся на земле обильной — он больше любого огромного камня, хоть тот настоящий и его можно потрогать, и он даже не уместился бы на дороге, по которой Вы гуляете вечером несказанным, уважаемая мисс Дикинсон, аккуратно глядевшая себе под ноги.

1

«Как счастлив какой-нибудь камушек». Э. Дикинсон (англ.).

«Не глупая игра в лото…»

Не глупая игра в лото, где цифры совпадут едва ли — нет, неожиданность есть то, что мы всю жизнь невольно ждали. А потому не сочиняй, не фантазируй своевольно — и так живем мы невзначай, и с нас случайностей довольно.

«Пускай за горечь прорицаний…»

Пускай за горечь прорицаний, отравленных сознаньем лжи, звучать мой голос перестанет — хоть в нем неправду накажи, и пусть других людская жалость поглаживает вдоль волос… Вот если б песня не сбывалась, а только пение сбылось.

«Сгорела ветвь дотла…»

Сгорела ветвь дотла. Но ты б еще смогла на миг былого прорастанья пылающее очертанье увидеть в сполохах тепла, и отстраняясь от клочьев дыма, заплакать неисповедимо.

«Это легкость паденья…»

Это легкость паденья, что совсем не легка: ожило притяженье и земли, и стиха — столь весенняя легкость, что того и гляди очевидностей пропасть разорвется в груди.

«Выходи на воздух вешний…»

Выходи на воздух вешний — в нем развешаны скворешни всё в нем видно до листка и невидима тоска за прозрачностью кромешной.

В ранних сумерках под утро

Две головы в подушке рассвету не ясны. Объятья двоедушны: их разрывают сны. И по-дневному мелко, чуть различая срок, глядит на них побелкой летучий потолок.

«За одиночество, мой друг…»

За одиночество, мой друг, нам надо выпить – годы вхожи к нам запросто теперь, и ворох шуб и пьяный шум исчезли из прихожей. По улицам бегут весельчаки, к гитарам прислоняются чубами, и девочки чуть теплыми губами улыбок открывают тайники. Лучатся фонари. И скоро – полночь. Итак, за одиночество, мой друг, единственное, может быть, единство. За время, удлиняющее ночь.