Под музыку Вивальди
вернуться

Величанский Александр
Шрифт:

«Предстоит нам перейти границу…»

Предстоит нам перейти границу, хоть она нас и не разделяет — там сержант поймать нас не ловчится и овчарка воет, а не лает. Стар Харон, и лязг его уключин заржавел меж мифов берегами… — там за боли проволокой колючей доведется ль свидеться мне с Вами?

1986

Преданье

Вот старца, пастыря страны, призвал к себе тиран и пастырю сказал он так сквозь грозные усы: «Веди народ свой на Алтай, владыка – и часы отсчитаны твои и срок тебе кратчайший дан» Тирану старец отвечал: «Ты всемогущ, мой сын. Согласен я вести народ в неведомую глушь. Но ежели и вправду ты настолько всемогущ, сперва перенеси туда святой Эчмиадзин». «Перенесу», – сказал тиран. Ушел владыка прочь. Недолго старцу довелось народ и град беречь: чтоб поперечную прервать в его гортани речь, в Эчмиадзинском храме он удавлен был в ту ночь.

«Вот в чем печать подобья…»

Вот в чем печать подобья жертв твоих, друг-недуг: лиц твоих исподлобья злобно глядят вокруг, вслушиваясь в неволю боли внутри – на дне, все же источник боли ищут они извне.

«Без конца и без края…»

Без конца и без края, без лица и названья опустевшего неба опустившийся гнет, и на бронзе вопросов — патина пониманья, и на прозе ответов, как на горле – налет.

«В этой чаще величавой…»

В этой чаще величавой на пути домой до краев полны ухабы черною водой, черною водой, замшелой, черною водой, хоть жара на свете белом стала золотой.

«Сила ли, слабость, облик, лик…»

Сила ли, слабость, облик, лик — мы коренимся в нас самих — суглинок или чернозем нам нипочем – в себе несем мы тот поток, что перейти попробуй обреченно ты: вот уж по пояс, вот по грудь системы кровеносной глубь.

«Были вы – воздух…»

Были вы – воздух: я слушал извне, как этот отзвук стихает во мне, но словесами вы стали, как есть… чьими глазами теперь вас прочесть? — знаете сами, я стал им чужой — чьими глазами? чьею душой?

«Течет вода, но отраженье…»

Течет вода, но отраженье на ней недвижно. Жизнь и есть воды подспудное движенье куда-невесть, куда-невесть. А что же дальше, Бога ради, скажи? – За треском тростников — недвижный взор окрестной глади, и в нем движенье облаков.

«Как в детстве я любил ходить по кладбищу, что рядом…»

Как в детстве я любил ходить по кладбищу, что рядом с Всехсвятской церковью (давно снесли его под дом), и безымянные читать не имена, а буквы и числа – сей кратчайший сказ о жизненном пути. …К могилам гнулись дерева и бабушки в платочках, и с фотографий на крестах, как прежде с лиц живых, сошел румянец-анилин – казалось, загрубели безликие черты: мороз, ненастье… И тогда не понимал я, чем влеком я был к тому погосту, что век не разомкнет уста, объятия крестов век не сомкнет… и почему я вроде бы стыдился прогулок этих средь могил горбатых, но теперь я понимаю: дело в том, что я СТЫДИЛСЯ СМЕРТИ — казалось мне, я подсмотрел зазорное, и стыд мой был младенчески глубок. Да: я стыдился смерти, я и теперь ее стыжусь, коль с нею тет-а-тет.

«Донага обобраны…»

Донага обобраны — у своего ж порога, оскверненные извне, равно как изнутри, церкви заблудившиеся стоят одиноко по обочинам дорог, по которым шли.

«Скажи, Бога ради…»

Скажи, Бога ради, вдруг былого лед не растаял сзади, а уплыл вперед, и в грядущем только дней прошедших наст предательски тонко поджидает нас?

Осень

Два глухонемых на лавке сырой, один – стар и тих, помоложе другой. Невнятица рук. Глаз круговорот. Пронзительный звук гримасы. Но вот, устав от речей рукотворных юнца, старик невзначай ЗАКРЫВАЕТ ГЛАЗА.

«Октябрь трясет…»

Октябрь трясет падучей листопада, и что ни год, то явственнее нам: и ты, и я — давно в преддверье ада — прощения по разным сторонам.