Под музыку Вивальди
вернуться

Величанский Александр
Шрифт:

«Неси скорее…»

Неси скорее дровец с крыльца, и руки грея о пыл лица, гляди, как плачем горит смола, как ал и алчен огонь сперва, чтоб речь отпела, и искор сноп, и купол пепла остался чтоб, чтоб осень тлела бы за окном, как уголь спелый в жару печном.

«Надо дойти до стены, то есть до тупика…»

Надо дойти до стены, то есть до тупика и, обернувшись, в кирпич упереться плечами: все, что скрывалось, хоть было весь век пред очами, душе на миг, но откроется наверняка.

«Снег, что ордою налетел…»

Снег, что ордою налетел — белей, чем лета был пробел, и небеса стоят босые в закатном розовом снегу — ни зги, ни звука, ни гу-гу — что ж так живит тебя, Россия, морозов ли анестезия? Когда зима слетелась вся… Разительна твоя краса.

5

«Боль – род одиночества…»

Боль – род одиночества, раз от нас она, как в миг боли – почти всё, не отделена: с трепетной опаской спрятав под белье, как камень за пазухой, носим мы ее.

«Человек одинок…»

Человек одинок, как в груди клинок. Человек одинок с головы до ног. Человек одинок, словно во вселенной Бог. Оттого, что виноват с головы до пят.

«Пусть, погорячившись…»

Пусть, погорячившись, мы охладеваем вдруг навсегда друг к другу, подружки, товарищи, все же есть тепло в нас и в бешенной стуже вьюг, потому что «Бог наш есть огнь поядающий».

«Когда синей гладью…»

Когда синей гладью станут клочья туч, холодной печатью — горячий сургуч, времени и места вечный мир скрепя, станет наконец-то мне не до тебя.

«Осень. Вечер не медлит…»

Осень. Вечер не медлит. С наступлением тьмы даже звуки померкли, потускнев, как огни, когда вкруг излученья стало вправду темно. …Что ничтожней отчаяния, коль ничтожно оно?

Кистер

В одном поселке, что нынче – город, оставив фабрику, англичане оставили пролетариату октябрьскому нечто вроде клуба с оградою и парадным входом — клуб назывался Народным домом и при, и после своих хозяев. До революций в Народном доме ткачи с ткачихами пили пиво, кадриль субботнюю танцевали и даже ставили представленья: «Разбойников» или «Дядю Ваню». А по прошествии революций в чуть обветшавшем Народном доме не только пиво или кадрили ткачи с ткачихами затевали — то митинг, то «антиклерикальный» разоблачающий Бога диспут, и местный батюшка, схожий ликом с иконой новою, бородатой, в конце бессмысленных словопрений, разбитый в пух, говорил приходу: «Помолимся ж во спасенье купно», — и клуб молился единогласно. …Но не о том я: по истеченьи времен, позвольте я сообщу вам одну простую, как нота, тайну: в то лихолетье вслед зим бездымных бывали так же, как нынче, весны, и вновь трудящиеся смотрели «Разбойников», или «Дядю Ваню», балы весенние затевали, хоть и на новый лад, но как прежде. И заводилой в веселье этом был местный служащий лысоватый иль молодой, или моложавый в штиблетах и по прозванью Кистер — весельчаком был и острословом и пел людям под свою гитару романсы иль про себя куплет: «Шапку набок, жены нет — это Кистера портрет». Он одинок был и гол, как лампа, в его каморке весенней ночью, когда черемуха за оконцем лишь смеркнется на мгновенье ока и вновь затеплится, зажигаясь — так одинок и почти прозрачен, и призрачен, что исчез однажды навеки из своего веселья; так одинок, что и не спросили, как нынче в Чили иль в Сальвадоре, ткачи с ткачихами у начальства: «Куда пропал наш веселый Кистер?» Кто помнил Кистера — все погибли своею или чужою смертью — всё, что осталось от человека: лишь песня с шапкою — невидимкой. Упокой, господи, раба Божья, чье имя кануло в Твою вечность — ведь Ты-то помнишь, как звали душу, что прозывалась меж нами Кистер.

«Тайна, словно тать…»

Тайна, словно тать, прячется в нас – в ночи ее не разгадать и нам самим – молчи — в удушье ли души иль в глубине лица, в правде или во лжи — ни словца, ни словца.

Из Синга

Поэт ирландский, словно брата, обнявший дуб знакомый, вдруг заметил, сколь зеленовата под летней кроной кожа рук, и другу рек: «Из твоих досок мне выстроят крепчайший дом, но я возьму дубовый посох и выйду из твоих хором».

«Уж скоро три века…»

Уж скоро три века сей город, увы, как церковь-подделка стоит на крови. Сей город – подделка под город – боюсь, разлился, хоть мелко, зато на всю Русь. Гусиные перья скрипят там с утра три века… Творенье юрода-Петра, в чьем крылся юродстве расчетливый бред (сродни ему Грозный по крови иль нет?). Величия были текли по усам, и всадник весь в мыле с коня не слезал — сей сыноубийца — и он в декабре стоял средь ост-зейцев в мятежном каре. Страшны и скрижали градских небылиц: чухонки рожали от немок-цариц… Корабль-тритон, город, севший на мель, качается он, словно, впрямь «колыбель». Град тайных убийств – что ни день, что ни царь — буржуй ли обычный или комиссар. То Санкт-Петербург, если верить молве иль смыслу потуг здешних виршей листве. В июне не в пору белеет гранит, там в полдень Аврора из пушки палит. Там ночью, устав, предаются стыду фригидные статуи в Летнем саду.

О, Лиффи

В начале столетья ирландец и бард был схвачен врагами и ввергнут в амбар, чтоб утром его, где круты берега старинной реки, расстрелять, как врага. Но барды в Ирландии очень ловки, и утром, покуда дремали враги, ирландский поэт из-под стражи бежал и прыгнул в реки леденящий пожар. Очнулись враги и помчались вослед. «О, Лиффи, – к реке обратился поэт, — спаси меня ныне от этих людей и я подарю тебе двух лебедей». Хоть пули хлестали, как ливень, но вот он вышел сухим из декабрьских вод. Когда же беда миновала, поэт дословно исполнил свой белый обет.