Под музыку Вивальди
вернуться

Величанский Александр
Шрифт:

«Я один как один…»

Я один как один, — думалось кретину — не попал в равелин, попаду в куртину. Жизнь – есть рок иль фантом, — думалось невежде — после нас – хоть «потом», а до нас – хоть «прежде».

«Все то, что было, как сейчас…»

Все то, что было, как сейчас, не испарится вдруг — спроси у уст, спроси у глаз, спроси у ласки рук: как моря вечная гряда, как слитность псковских рек — пусть то, что было, навсегда останется навек.

«Пора перебеситься…»

«Heirsofshame».

Shakespeare
Пора перебеситься нам с вами, господа, наследники бесстыдства — наследники стыда, пора идти под окна того, что днесь – наш дом, и завещать потомкам бесстыдство со стыдом.

«Вот рецепт бескрайней воли…»

Вот рецепт бескрайней воли: прибывший издалека, сыщик ищет ветра в поле, ветер ищет сыщика, и от холода так душно за бескрайнюю страну, и тревога так воздушна, как в минувшую войну.

«За деревней – выселки…»

За деревней – выселки, за выселками – лес — сперва сосновый, лиственный затем в овраге, где в глубине черемуха ничком лежала без оперенья белого в цветов чужих орде, а после за стволом ее — еловый «черный» лес стоял над хвоей выцветшей в еловой темноте.

«День поздней осени без края…»

День поздней осени без края. Кирпич листвы. Печной дымок. Ночь, словно бабочка ночная, слетается на огонек и засветло к тому ж. Не вечен, как черный день, как белый свет — пусть обернется ночью вечер средь зимней поросли планет.

«Кто сей «большак»…»

Кто сей «большак», пусть только наизнанку, просфорку дара, как пайку проглотив, реквием «для королей и кардиналов» в фельетонном тоне, на блатной мотив сочинивши – храм на крови взведя без веры за грехи свои всем отплативший – Он! — он из отец сермяжных наших «наци», он – наш свет в окошке зарешеченном.

«Дай вам Бог…»

Дай вам Бог друзей, подруг, вздохов и утех, дай вам Бог над роком взять хоть какой-то верх, дай вам Бог осилить их — много разных мук и бесстыдства своего не стыдиться век.

«Тамерлан или Аттила…»

Тамерлан или Аттила встал над сварой мировой? — нет, ничтожен, как бацилла страшной язвы моровой — он, хотя и непригляден, как невидимый микроб, но своих родимых пятен ради – всех загонит в гроб.

«Жрецы иль просто…»

Жрецы иль просто рецидивисты? — давясь, как будто на службе тесной, — кому, кому они бьют поклоны, крестясь своей перекрестной рифмой.

«А память, а память…»

А память, а память, как море, неизгладима. Бездонно, как память, чуть теплое море само, что сверху зимою похоже на слепок дыма — замершее море — застывшего плеска клеймо.

«Ночь вам буде вместо виденья…»

Ночь вам буде вместо виденья, а и глушь заместо слышанья, а и ложь-то кривобокая — уж завзята правда-истина.

«Пегасу что ж всего нужней…»

Пегасу что ж всего нужней — непониманья шоры: незряче всхрапывает он и мчится хоть куда. У одного блестят глаза, а у другого – шпоры… Давайте же не понимать друг друга никогда.

«Как мир в отмеренной плоти…»

Как мир в отмеренной плоти, во вретище ее в сравненье с дальностью пути сам – недобытиё: он ловит воздух жизни сей зиянием могил — за хвост свой посох Моисей так некогда ловил.

«Как пропасти лакун…»

Как пропасти лакун, твой полнодневный взгляд был нестерпимо юн — не юн, но вечно млад, как, собственно, века, где истовости ад: средь пепелищ греха огни его горят.