Под музыку Вивальди
вернуться

Величанский Александр
Шрифт:

«По обету кончане…»

По обету кончане во един Божий день «однодневку» кончали деревянную – пень от грядущего древа, что повырастет здесь… Однодневку напева я сложу Тебе днесь [13] .

«Безымянные зодчие…»

Безымянные зодчие вместо смертных имен своих оставляли воочию имена, духом полные — имена ли предстателей, имена ли всея святых, имя ли Божьей Матери или имя Господнее.

13

Конец – административный район древнего Пскова; кончане – его обитатели; однодневка – деревянная часовенка, которую непременно в один день ставили всем концом на месте будущего обетованного храма.

«Из земли они восстали…»

Из земли они восстали, словно праведники после гласа трубного, и трупно тление преодолели: как и праведникам круто, как и праведникам вольно, таково церквам округло, таково краеугольно.

«У Пароменья в Примостье…»

У Пароменья в Примостье лик ликуют слитки стен — церкви белые, как кости — мощей, превозмогших тлен. И в укор нагим руинам новостроек, древний Псков не исходом, а зачином мнится мне, времен исход.

«На тесноте замешан…»

На тесноте замешан церквей съестной простор. Ты не глядишь, а ешь их — есть что-то от просфор в их очертаний сдобе — и пусть мой образ слеп, но камень их съедобен, как обращенный в хлеб.

«Пусть проста простота…»

Пусть проста простота, но хитра: от нее, как от зла до добра. В том секрет ремесла сих церквей, что добро проще зла, хоть трудней.

«Жаль, что с нами не было…»

Жаль, что с нами не было отца – до могилы — золотой его мечтой зодчество осталось. Жаль, что с нами не было дорогого друга Севрюгина и его детей златоглавых.

«Кабы звезды виделись…»

Кабы звезды виделись среди бела дня. Кабы храмы ставились сами в одну ночь. Кабы пели звонницы без колоколов. Кабы вера верилась сама по себе.

«Как во Пскове стоят…»

Как во Пскове стоят храмы древние меж безбожных домов? А вот так стоят: ты и шаг не шагнешь, а приблизишься, ты рукой не подашь, а заручишься.

Приложение

ПСКОВСКО-ПЕЧЕРСКИЙ МОНАСТЫРЬ В МАРТЕ 1969 ГОДА

1. Отец Александр

Вот прошли мы Святые Ворота за Николою Вратарем сразу, словно из-под земли, вдруг явилась всей обители глубь перед нами: храм Успенья, огромная паперть… Рядом с звонниц, церквей белизною белый снег, белый свет не мирскими, а иными казались. И в этой белизне вдруг пред нами явился, словно туча, отец благочинный в облаченье воистину черном, с черным взором, но взора чернее, лик его обтекая, струились влас ручьи и ручьи благочинной бороды: в ней играл всякий локон круто, властно и иконописно… Но потом оказалось – не столь уж был похож он на В. Соловьева, как сперва нам со страху казалось — нет, глаза его не полыхали, а глядели упорно и глухо, терпеливо, но ревностно (впрочем, это сходство ему не пристало б и по чину). Отец Александр не способен был к мудрости – страстью почитая ее (и не даром), мыслил он только строгостью ясной, незлобивой, покладистой даже — и советы свои изрекая, чуть похож он был на замполита, что в политике вовсе не смыслит, пьянству бой арьергардный давая. Прост, как перст, был отец Александр — лишь во время служения в храме вдруг блаженно он преображался — простота его делалась сложной — здесь не брал прямотой он и ростом, умалялся в предстательстве Слову, и светлее, осмысленней, глубже взор его становился… и краше был Владимира он Соловьева.

2. Мысль

Дьякон, с коим снег мы вывозили с паперти за древние ворота, уставал от молодости, силы, долгих служб и свежести воздушной — засыпал, санями правя – так что, раз уж чуть мы не перевернулись, за двоих грузил и разгружал я свежий снег, чтоб дьякон отдышался. И пока пластал я снег красивый, в голубой овраг его бросая, он, борясь со сном, его беседой одолеть старался – бережливо тратя голос низкий, каменистый, странный без акустики церковной. О себе распространялся мало он, сказав лишь, что армейской службой раз насытясь, обратился к Богу и жалеет, что учился мало, что хотел бы промысел Господень он постичь в напастях всероссийских, что в столице, чай, народ ученый знает лучше, но и он, однако, сам дошел до мысли, до догадки, размыслив над злосчастьями страны — мысль на морозе прозвучала кратко: «Есть мученики и у сатаны».

3. Питирим

Маленький, тряский. В серой ряске. Не по летам веселы маленькие глазки. Да и сам проворен Не по летам — по своим ста двум годам — в жестах, в разговоре ль. А и разговор-то его птичий — как по кочкам скачет речь издалече. Пел в Александринке он при Александре III. Тенором он пел превысоким. Был дороден Александр — куды Николаю! — я обоих видел сам, а всё не помираю — не берет меня Господь до времен последних вплоть.

4. Март 1969

В первых числах марта мартом и не пахнет — снег февральский пышен, лишь на зорьке пышет попоздней, подольше его хладобойня, да голые ветви разве что цветнее стали – не начертаны тускло, одномастно: ожили оттенки их замерзшей кожи — лиловей, краснее иль зеленоватей стали. Но на месте зимние морозы, и в деревьях сонных сок тоже неподвижен. (Суть весны, художник, в освещенье, в свете, в воскрешении цветов словно бы из мертвых). Суть весны хотя бы в том, что на морозе в первых числах марта августом не пахнет. Оттого монахи меж трудов и службы слушают по кельям, словно пенье птичье, из «Спидол» пластмассовых о зиме о Пражской нездешние вести, рассуждая чинно: верит в Бога или нет этот самый Дубчек. (В том и сила звука, что его оттенки внятны нам и в темноте в отличье от цвета).