Шрифт:
* * *
Прежде было ли так, чтоб напиться я вдоволь мог, А сегодня вино здесь нетронутое стоит. На весеннем вине ходят пенные муравьи. Я когда же теперь вновь испробую вкус его? И подносов с едой предо мною полным-полно. И родных и друзей надо мной раздается плач. Я хочу говорить, но во рту моем звуков нет. Я хочу посмотреть, но в глазах моих света нет. Если в прежние дни я в просторном покое спал, То сегодня усну я в травой заросшем углу… Так я в утро одно дом покинул, в котором жил, Дом, вернуться куда никогда не наступит срок! * * *
Все кругом, все кругом заросло сплошною травой. И шумят, и шумят серебристые тополя… Когда иней суров и девятый месяц настал, Провожают меня на далекий глухой пустырь… Ни в одной стороне человеческих нет жилищ, И могильный курган возвышается, как утес. Кони, в грусти по мне, прямо к небу взывая, ржут. Ветер, в грусти по мне, скорбно листьями шелестит… Тихий темный приют лишь однажды стоит закрыть, И на тысячи лет распрощаешься ты с зарей. И на тысячи лет распрощаешься ты с зарей, Величайший мудрец не сумеет тебе помочь… Было много людей, проводивших меня сюда, Поспешивших затем воротиться — каждый в свой дом. Но родные мои, может быть, и хранят печаль, Остальные же все разошлись и уже поют… Как я смерть объясню? Тут особых не надо слов: Просто тело отдам, чтоб оно смешалось с горой! Горные пики. Альбомный лист. Неизвестный художник, эпоха Сун.
Персиковый источник
В годы Тайюань правленья дома Цзинь [541] человек из Улина [542] рыбной ловлей добывал себе пропитание. Он плыл по речушке в лодке и не думал о том, как далеко он оказался от дома. И вдруг возник перед ним лес цветущих персиковых деревьев, что обступили берега на несколько сот шагов; и других деревьев не было там,— только душистые травы, свежие и прекрасные, да опавшие лепестки, рассыпанные по ним. Рыбак был очень поражен тем, что увидел, и пустил свою лодку дальше, решив добраться до опушки этого леса. Лес кончился у источника, питавшего речку, а сразу за ним возвышалась гора. В горе же был маленький вход в пещеру, из которого как будто выбивались лучи света. И рыбак оставил лодку и проник в эту пещеру, вначале такую узкую, что едва пройти человеку. Но вот он сделал несколько десятков шагов, и взору его открылись яркие просторы — земля равнины, широко раскинувшейся, и дома высокие, поставленные в порядке. Там были превосходные поля, и красивейшие озера, и туты, и бамбук, и многое еще. Межи и тропинки пересекали одна другую, петухи и собаки перекликались между собою. Мужчины и женщины, — проходившие мимо и работавшие в поле, — были так одеты, что они показались рыбаку чужестранцами; и старики с их пожелтевшей от времени сединой, и дети с завязанными пучками волос были спокойны, полны какой-то безыскусственной веселости. Увидев рыбака, эти люди очень ему удивились и спросили, откуда и как он явился. Он на все это им ответил. И тогда они пригласили его в дом, принесли вина, зарезали курицу, приготовили угощение. Когда же по деревне пошел слух об этом человеке, народ стал приходить, чтоб побеседовать с ним. Они говорили: «Деды наши в старину бежали от жестокостей циньской поры, [543] с женами и детьми, с земляками своими пришли в этот отрезанный от мира край и больше уже отсюда не выходили, так и расстались со всеми теми, кто живет вне этих мест». Они спросили, что за время на свете теперь, не знали они совсем ничего ни о Хань [544] , и, уж конечно, ни о Вэй [545] и ни о Цзинь [546] . И этот человек подробно, одно за другим, рассказал им все то, что знал он сам, и они вздыхали и печалились. И все они без исключения радушно приглашали его в гости к себе в дома и подносили ему вино и еду. Пробыв там несколько дней, он стал прощаться. Обитатели этой деревни сказали ему: «Только не стоит говорить о нас тем, кто живет вне нашей страны». Он ушел от них и снова поплыл в лодке, держась дороги, которою прибыл, и всюду-всюду делая отметки. А вернувшись обратно в Улин, он пришел к правителю области и рассказал обо всем, как было. Правитель области тут же отрядил людей, чтобы поехали вместе с рыбаком и поискали бы сделанные им отметки, но рыбак заблудился и дорогу ту больше найти не смог. Известный Лю Цзы-цзи, живший тогда в Наньяне и прославившийся как ученый высоких правил, узнав обо всем, обрадовался, стал даже готовиться в путь, но так и не успел: он вскорости заболел и умер. А после и вовсе не было таких, кто «спрашивал бы о броде»! [547] Вот что было при Ине [548] : он нарушил порядок неба, И хорошие люди покидали мир неспокойный. Ци с друзьями седыми на Шаншане в горе укрылись [549] , Люди повести этой тоже с мест насиженных встали. И следы их былые не нашлись, как канули в воду, И тропинки их странствий навсегда заросли травою… Каждый кличет другого, чтобы в поле с утра трудиться, А склоняется солнце, и они отдыхать уходят… Там бамбуки и туты их обильною тенью дарят. Там гороху и просу созревать назначены сроки. Шелкопряды весною им приносят длинные нити, С урожаем осенним государевых нет налогов. На заглохших дорогах не увидеть путников дальних. Лай собак раздается, петухи отвечают пеньем. Форму жертвенной чаши сохраняют они старинной, И на людях одежды далеки от новых покроев. Их веселые дети распевают свободно песни, Да и старцы седые безмятежно гуляют всюду. Зацветают растенья, — люди помнят, — с теплом весенним, Осыпаются листья, — им известно, — с осенним ветром. Хоть они и не знают тех наук, что считают время, Все же строятся сами в ряд четыре времени года. Если мир и согласье, если в жизни радостей много, То к чему еще нужно применять ученую мудрость?.. Это редкое чудо пять веков как спрятано было, Но в прекрасное утро мир нездешний для глаз открылся. Чистоту или скверну не один питает источник. Мир открылся, но снова возвращается в недоступность… Я спросить попытаюсь у скитающихся на свете, Что они понимают за пределом сует и праха. Я хотел бы тотчас же устремиться за легким ветром,— С ним подняться бы в выси, с ним искать бы тех, кто мне близок! 541
В годы Тайюань правленья дома Цзинь…— Имеются в виду годы под названием Великого Начала (376–396), во время правления цзиньского Сяо У-ди.
542
Улин— местность в нынешней Хунани.
543
…от жестокостей циньской поры… — Цинь — династия к государство (246–207 гг. до н. э.).
544
Хань— династия и государство 206 г. до н. э. — 220 г. н. э.).
545
Вэй— династия и государство (220–264).
546
Цзинь— династия и государство (265–420).
547
А после и вовсе не было таких, кто «спрашивал бы о броде».— Ученик Конфуция Цзы-лу по поручению учителя спросил о броде двух отшельников, трудившихся в поле.
548
Вот что было при Ине… — То есть при жестоком Цинь Ши-хуане, объединившем разрозненные уделы в одно Циньское государство (III в. до н. э.).
549
Ци с друзьями седыми // на Шаншане в горе укрылись… — Цили Цзи и трое его друзей, «четверо седых», во время правления Цинь Ши-хуана ушли от мира на гору Шаншань (недалеко от Лояна, одна из древних столиц Китая, в нынешней Хэнани).
Се Лин-юнь [550]
Перевод Л. Бадылкина
Всходит солнце на юго-востоке…
Болянская башня [551] — как шапка над южной горой, Коричный дворец [552] за источником северным скрыт. Под утренним ветром колышется полог ночной, Рассветное солнце на рамах узорных блестит. Красавица-дева за ширмой очнулась от сна— Цветок орхидеи, прекрасная яшма на ней. Свежа и прелестна, как осенью ранней сосна, Чиста она, словно сияние вешних лучей. 550
Се Лин-юнь (385–433) — знаменитый пейзажный лирик, зачинатель жанра «стихов о горах и водах». Перевод выполнен по изданию: «Се Кан-лэ ши чжу». Пекин, 1958.
551
Болянская башня— знаменитая башня, построенная ханьским императором У-ди (правил 141—88 гг. до н. э.).
552
Коричный дворец— постройка времен династии Хань в местах, куда был сослан Се Лин-юнь (на территории нынешней Чжэцзян).
Вечером выхожу из зала Сишэ
Вдоль ограды пройдя, я из западных вышел ворот И на запад смотрю, на уступы скалистых высот. Как вздымаются круто хребты — над грядою гряда, Утонула во мгле бирюзовая даль без следа! Утром иней белеет на красной кленовой листве, Вечерами туман прячет гребни вершин в синеве. Вот и осень прошла, мне до боли ушедшего жаль. Стало грустно душе — глубока в ней о прошлом печаль. О супруге своем даже птица тоскует в силках, Стая, сбившись с пути, о покинутых помнит лесах. Как умеют они об утратах скорбеть и любить! Что ж тогда обо мне, потерявшем друзей, говорить! Стоит зеркало взять — сединою виски заблестят, Исхудавшему телу и пояс велик и халат. Я не верю зовущим меня примириться с судьбой — Только лютня в глухом одиночестве дарит покой… Иду по лощине срубленных бамбуков, пересекаю горы и ручей…
Обезьяны кричат [553] . Час рассвета уже недалек, Но в безмолвных долинах никак не рассеется мрак. У подошвы горы собирается легкий дымок, И роса на цветах все еще не заблещет никак. Над обрывом кружит и змеится тропинка моя, Уносясь по отвесным уступам к вершине хребта. Вброд иду по ручью, поднимая одежды края, Забираюсь все выше и выше по бревнам моста. Острова на реке… то накатит волна, то уйдет. Я плыву по потоку, любуясь изгибом волны. По глубоким затонам трава водяная растет, А озерный камыш — вдалеке от большой глубины. Заберусь на валун зачерпнуть родниковой воды, Нагибаю поближе весеннюю ветку с листвой И у каменных стен вижу горного старца следы [554] : Весь в плющах и лианах он словно бы передо мной… Орхидея в руке: вспоминаю далеких друзей, Рву цветы конопли, о тоске не сказав никому. Просыпаются чувства в душе восхищенной моей, Как чудесно вокруг, но зачем это мне одному?! Я на горы смотрю, забывая о мире людском. Прозревает душа и не помнит уже ни о чем… 553
Обезьяны кричат…— Крик обезьян — символ тоски в китайской поэзии…
554
Вижу горного старца следы. —Горный старец — отшельник.
Входим в озеро Пэнли
День и ночь на воде… Я от вечных скитаний устал. Красота этих волн и ветров неподвластна словам. Острова над водой… Мы несемся, петляя меж скал. Крутизна берегов преградила дорогу волнам. Обезьяньи стада безутешно кричат под луной, Выпадает роса, дальний берег цветами запах. Хорошо зеленеют поля этой поздней весной, И, белея, лежат облака на высоких холмах. Дни и ночи мои бесконечных раздумий полны, От зари до зари на душе десять тысяч скорбей. На Зеркальном утесе смотрю, как блестят валуны, У Сосновых ворот раздвигаю сплетенье ветвей. Не узнает никто, что здесь было, в долине Трех Рек, Ни о чем в Девяти родниках не расскажет вода. В этом мире от нас все чудесное скрыто навек, И отшельник-даос свою тайну унес навсегда. Огоньки чудодейственных трав — их нигде не найти, И волшебную яшму свою затаила река. Для чего мне играть тот напев о далеком пути: Только лютня замолкнет, и сразу приходит тоска… Закат года
Я тоскою охвачен, никак не усну. Да и сон не избавит от горестных дум! Лунный свет озаряет снегов пелену, Дует северный ветер, и дик и угрюм. Жизнь куда-то уходит, не медля ни дня, И я чувствую: старость коснулась меня…