Горелов перевернул фотографию, запечатлевшую летний отдых непутевой компании где-то на берегу реки. Тут же нашел на переднем плане Риту – красивую, яркую, голоногую, сильно загоревшую. Ну а в верхнем левом углу на снимке стоял, подбоченившись, в цветастых трусах тот самый Лесик, которого Горелов должен был знать – и узнать, поскольку тот был очень заметной фигурой.

Он узнал Лесика. Не сразу, но узнал. Он никогда этого Лесика в одних трусах не видел. Вот и уточнил у Ниночки на всякий случай, потому что сперва усомнился. А уточнив, сразу засобирался. Время поджимало, надо было поторопиться. Требовалось застать этого веселого удачливого мужика врасплох. И забросать его вопросами. И один из главных вопросов просто спрыгивал у Горелова с языка, пока он гнал машину через город.

А с какой такой стати в окружении этого заметного в городе человека – Захарова Алексея Сергеевича – одна за другой вдруг начали погибать женщины? Страшно начали погибать, невероятно страшно и, главное, необъяснимо…

Маша встала столбом у двойных железных дверей с кодовым замком и неуверенно потыкала пальцем в цифры.

Господи, этого раньше не было. Раньше дверь и не дверь была как будто, а обрешетка странная, вечно мотающаяся на ржавых петлях и скрипевшая от малейшего сквозняка. А теперь так все добротно, железно, с кодовым замком и ступеньки выметены. И подъезд совсем не походил на тот, который она несколько лет тому назад покинула. Все побелено там, где и должно быть, и покрашено там, где и следовало покрасить. На широких отремонтированных подоконниках – цветы, заслонки мусоропровода плотно закрыты, и вонью оттуда не несет.

Дверь ее бывшей квартиры тоже была незнакомой. И кнопка звонка – чужой. И Маша долго раздумывала, прежде чем ткнуть в нее пальцем. Да и когда уже позвонила, сомневалась все так же.

Зачем она сюда пришла? Ее прошлая, прожитая здесь жизнь не имела ничего общего с этим новым обликом дома. Вдруг за этой новой дорогой дверью все изменилось? И там ее не ждут? И там живет теперь кто-то другой, более уверенный и удачливый, не имеющий ничего общего с ее прежним мужем? Что она ему скажет, если он откроет дверь? В чем покается?

Она не могла бы ему соврать, это точно. Поэтому не могла бы сказать ему, что не любит Алекса. Она не могла бы сказать, что несчастлива с ним. Не могла бы заявить, что раскаивается в том, что оставила Вениамина когда-то.

Господи, зачем же она тогда тут очутилась?! Что она скажет?!

Дверь распахнулась в тот самый момент, когда она уже от нее попятилась.

– Машенька?! – Пухлые губы Вениамина задрожали. – Господи! Это ты, Машуня?! Это точно ты?!

– Привет, – тихо обронила Маша, продолжая топтаться на площадке перед дверью. Зачем-то спросила: – Ты один?

– Конечно! – поспешил он выпалить, будто оправдываясь. – С кем же мне быть?! Ты… Ты ко мне?

– Нет, к твоим соседям, узнать: не буянишь ли ты по вечерам? – фыркнула она в белоснежный меховой воротник. – Конечно, к тебе! Можно?

– Да проходи, проходи, конечно! – Он занес было через порог огромную ножищу в лохматой тапке, вдруг смутился чего-то, попятился, позвал ее: – Входи, Машуня, входи, пожалуйста!

Она переступила через порог своей прежней берлоги, закрыла за собой дверь, привалилась к ней спиной.

Все изменилось! Все, буквально! Не было лампочки над головой в коридоре, она не болталась на длинном, толстом, изогнувшемся в электрической судороге шнуре. Вместо нее с потолка лился мягкий неоновый свет, источника его Маша не обнаружила, сколько ни искала глазами. Все было мастерски спрятано в трехуровневом потолочном покрытии.

Новый пол под ногами, прежнего, трещавшего, как корабельная палуба в разгар шторма, паркета тоже не было. Голые шероховатые стены цвета молочного шоколада. Встроенная мебель, угадываемая лишь по сверкающим хромом ручкам.

Она невольно вытянула шею, пытаясь заглянуть в кухню, – а на месте ли старое раскладное кресло, в котором посапывала, бывало, Маринка? И которое они по очереди таскали в комнату, на ходу теряя запчасти из его крепежа, когда в гости набивалось слишком много народу?

Кресла не было! Из кухни претенциозно выглядывало что-то модное, сверкающее лаком и стеклом. И тоже – новый пол, новые двери, светильники…

Здесь теперь все, все – новое! Не осталось и кусочка от старой жизни, в которой она оставила увальня Вениамина Засалкина, взявшего в браке ее девичью фамилию Белова. В нем тоже что-то неуловимо изменилось. Нет, он был таким же мешковатым, глупо одетым в безразмерные шаровары, какую-то нелепую широченную рубаху, тапки лохматые – ужас! – но в то же время в нем что-то стало другим. Глаза? Движения? Поворот головы не тот?

Да не могла она с точностью сказать ничего – ни про взгляд, ни про поворот головы этот самый, потому что она все, все, все позабыла за минувшие четыре года. Просто ощущение какое-то давило: что-то не то в нем теперь. Что-то незнакомое.

А чего она хотела, с другой-то стороны? Он повзрослел, стал более мудрым и, кажется, более обеспеченным. Язык просто не повернулся бы теперь назвать его любимым забытым именем – Веник. Квартира тоже преобразилась, необыкновенно преобразилась. В этом новом жилище Маша вряд ли влезла бы с ногами на диван и улеглась бы щекой на его валик.