Стихотворения. Четыре десятилетия
вернуться

Кушнер Александр Семенович
Шрифт:

Не так ли мы стихов не чувствуем порой…

Не так ли мы стихов не чувствуем порой, Как запаха цветов не чувствуем? Сознанье Притуплено у нас полдневною жарой, Заботами… Мы спим… В нас дремлет обонянье… Мы бодрствуем… Увы, оно заслонено То спешкой деловой, то новостью, то зреньем. Нам прозу подавай: все просто в ней, умно, Лишь скована душа каким-то сожаленьем. Но вдруг… как будто в сад распахнуто окно, – А это Бог вошел к нам со стихотвореньем!

Как ночью берегом крутым…

Как ночью берегом крутым Ступая робко каменистым. Шаг, еще шаг… За кем? За ним. За спотыкающимся смыслом. Густая ночь и лунный дым. Как за слепым контрабандистом. Стихи не пишутся — идут, Раскинув руки, над обрывом, И камешек то там, то тут Несется с шорохом счастливым Вниз: не пугайся! Темный труд Оправдан праздничным мотивом. Я не отдам тебя, печаль, Тебя, судьба, тебя, обида, Я тоже вслушиваюсь в даль, Товар — в узле, все шито-крыто. Я тоже чернь, я тоже шваль, Мне ночь — подмога и защита. Не стал бы жить в чужой стране Не потому, что жить в ней странно, А потому, что снится мне Сюжет из старого романа: Прогулка в лодке при луне, Улыбка, полная обмана. Где жизнь? Прокралась, не догнать. Забудет нас, расставшись с нами. Не плачь, как мальчик. Ей под стать Пространство с черными волнами. С земли не станем поднимать Монетку, помнишь, как в Тамани?

Облаков на небе маленьких так много!..

Облаков на небе маленьких так много! Мелких-мелких, в темном небе, в поздний час. Из гостей мы. Что за странная тревога На Суворовском охватывает нас? Убыстряем шаг, зачем? Остановиться Было б правильней, подумать, постоять… Эта белая ночная вереница Разве лучшим нашим мыслям не под стать? Или трудно нам собрать свои волокна? И в рассеянье закончить легче день? И собор покрашен в цвет какой-то блеклый, И бесформенной толпой стоит сирень. Как бы я себя ругал, как недоволен Был бы я собой, когда б я шел один! Ты спешишь — и я как будто приневолен. Пусть плывут себе подобьем мелких льдин! Так хорош он, этот мир, что не по силам Нам… скорей, скорей домой, скорее лечь Да, немыслящим; бездушным, да; бескрылым! Счастье в том, что можно счастьем пренебречь.

Мы-то знаем с тобою, какие цветы…

Мы-то знаем с тобою, какие цветы Всех милей и нежней, как у тихой воды, К ним склоняясь, теребила их ты. Мы-то знаем с тобою, какая вода Ниоткуда всех тише течет в никуда, Под быками какого моста. Мы-то знаем с тобою, какие слова Значат больше, чем все золотые права, Как мягка на откосе трава. И как глупость, нахмурясь над лучшей строкой, Ничего не поймет, — мы-то знаем с тобой, – Будет требовать мысли прямой. Мы-то знаем с тобою, в каких дураках Ходит ум в самых лучших, горячих стихах, Как он сеном и мятой пропах. Мы-то знаем с тобою средь многих помех, И забот, и тенет, кто любимее всех, Сомневаться нам было бы грех. Мы-то знаем с тобою, кто лучший поэт, Но пока не прошло ста и более лет, Никому не расскажем. Секрет!

Мне весело: ты платье примеряешь…

Мне весело: ты платье примеряешь, Примериваешь, в скользкое — ныряешь, В блестящее — уходишь с головой. Ты тонешь, западаешь в нем, как клавиш, Томишь, тебя мгновенье нет со мной. Потерянно гляжу я, сиротливо. Ты ласточкой летишь в него с обрыва. Легко воспеть закат или зарю, Никто в стихах не трогал это диво: «Мне нравится», — я твердо говорю. И вырез на спине, и эти складки. Ты в зеркале, ты трудные загадки Решаешь, мне не ясные. Но вот Со дна его всплываешь: все в порядке. Смотрю: оно, как жизнь, тебе идет.

Сторожить молоко я поставлен тобой…

Сторожить молоко я поставлен тобой, Потому что оно норовит убежать. Умерев, как бы рад я минуте такой Был: воскреснуть на миг, пригодиться опять. Не зевай! Белой пеночке рыхлой служи, В надувных, золотых пузырьках пустяку. А глаголы, глаголы-то как хороши: Сторожить, убежать, — относясь к молоку! Эта жизнь, эта смерть, эта смертная грусть, Прихотливая речь, сколько помню себя… Не сердись: я задумаюсь — и спохвачусь. Я из тех, кто был точен и зорок, любя. Надувается, сердится, как же! пропасть Так легко… сколько всхлипов, и гневных гримас, И припухлостей… пенная, белая страсть; Как морская волна окатившая нас. Тоже, видимо, кто-то тогда начеку Был… О, чудное это, слепое «чуть-чуть», Вскипятить, отпустить, удержать на бегу, Захватить, погасить, перед этим — подуть.

Говорю тебе: этот пиджак…

Говорю тебе: этот пиджак Будет так через тысячу лет Драгоценен, как тога, как стяг Крестоносца, утративший цвет. Говорю тебе: эти очки, Говорю тебе: этот сарай… Синеокого смысла пучки, Чудо, лезущее через край. Ты сидишь, улыбаешься мне Над заставленным тесно столом, Разве Бога в сегодняшнем дне Меньше, чем во вчерашнем, былом? Помнишь, нас разлучили с тобой? В этот раз я тебя не отдам. Незабудочек шелк голубой По тенистым разбросан местам. И посланница тьмы вековой, К нам в окно залетает пчела, Что, быть может, тяжелой рукой Артаксеркс отгонял от чела.

Посмотри, в вечном трауре старые эти абхазки…

Посмотри, в вечном трауре старые эти абхазки. Что ни год, кто-нибудь умирает в огромной родне. Тем пронзительней южные краски, Полыхание роз, пенный гребень на синей волне, Не желающий знать ничего о смертельной развязке, Подходящий с упреком ко мне. Сам не знаю, какая меня укусила кавказская муха. Отшучусь, может быть. Ах, поэзия, ты, как кавказская эта старуха, Все не можешь о смерти забыть. Поминаешь ее в каждом слове то громко, то глухо, Продеваешь в ушко синеокое черную нить.