Стихотворения. Четыре десятилетия
вернуться

Кушнер Александр Семенович
Шрифт:

Есть вещи: ножницы, очки, зонты, ключи…

Есть вещи: ножницы, очки, зонты, ключи… Полумистическое их существованье Ввергает в оторопь… попробуй отучи От уклоненья их, ущерба, прозябанья. Всегда отсутствуют, когда они нужны. Где был ты, градусник, когда тебя искали? Иль там, за пологом, сильней, чем мы, больны – И ты поэтом не усидел в пенале? Что делать с ножичком? Советовали нам Цветную ленточку подвесить к ножке стула, Чтоб сила некая, гуляя по ногам, В пыли, нечистая, пропажу нам вернула. Я, впрочем, связи тут не вижу никакой. Но знают женщины здесь больше, чем мужчины: В обмен на ленточку получишь ножик свой. Причем здесь логика, кому нужны причины? Вещами ведает какой-то младший дух, Положит в тумбочку и трижды перепрячет, Бубнит и шастает, жалеет он старух, С детьми считается и умников дурачит.

Откуда пыли столько в доме?..

Откуда пыли столько в доме? Как юношеский пушок. На телефоне, на альбоме. Откуда иней и снежок, – Мы твердо знаем. Пыль откуда? О, еженощный, мягкий слой! Какое женственное чудо, Мучитель вкрадчивый какой! Вдоль полок палец по привычке Скользит во власти забытья. Как хорошо лежат частички, Таинственного бытия, Реснички, ниточки, ворсинки… Как нежен хаос, волокнист! Как страхи все видны, заминки Того, кто на руку нечист. Нужней солдата и героя Хозяйка, женщина, жена. Ты видишь: жизнь была б, как Троя, Давным-давно погребена, Забыта, в эпос легендарный Глубоко спрятана, когда б Не вечный труд неблагодарный. Опять сильнее тот, кто слаб.

РАЗВЕРНУТЫЙ УЗОР

1 Цезарь, Август, Тиберий, Калигула, Клавдий, Нерон… Сам собой этот перечень лег в стихотворную строчку. О, какой безобразный, какой соблазнительный сон! Поиграй, поверти, подержи на руке, как цепочку. Ни порвать, ни разбить, ни местами нельзя поменять. Выходили из сумрака именно в этом порядке, Словно лишь для того, чтобы лучше улечься в тетрадь, Волосок к волоску и лепные волнистые складки. Вот теперь наконец я запомню их всех наизусть. Я диван обогнул, я к столу прикоснулся и к стулу. На таком расстоянье и я никого не боюсь. Ни навету меня не достать, ни хуле, ни посулу. Преимущество наше огромно, в две тысячи лет. Чем его заслужил я, — никто мне не скажет, не знаю. Свой мир предо мной развернул свой узор, свой сюжет, И я пальцем веду по нему и вперед забегаю. 2. ПЕРЕД СТАТУЕЙ В складках каменной тоги у Гальбы стоит дождевая вода. Только год он и царствовал, бедный, Подозрительный… здесь досаждают ему холода, Лист тяжелый дубовый на голову падает, медный. Кончик пальца в застойной воде я смочил дождевой И подумал: еще заражусь от него неудачей. Нет уж, лучше подальше держаться от этой кривой, Обреченной гримасы и шеи бычачьей. Что такое бессмертие, память, удачливость, власть – Можно было обдумать в соседстве с обшарпанным бюстом. Словно мелкую снасть Натянули на камень — наложены трещинки густо. Оказаться в суровой, размытой дождями стране, Где и собственных цесарей помнят едва ли… В самом страшном своем, в самом невразумительном сне Не увидеть себя на покрытом снежком пьедестале. Был приплюснут твой нос, был ты жалок и одутловат, Эти две-три черты не на вечность рассчитаны были, А на несколько лет, но глядят, и глядят, и глядят. Счастлив тот, кого сразу забыли. 3 Перевалив через Альпы, варварский городок Проезжал захолустный, бревна да глина. Кто-то сказал с усмешкой, из фляги отпив глоток, Кто это был, неважно, Пизон или Цинна: «О, неужели здесь тоже борьба за власть Есть, хоть трибунов нет, консулов и легатов?» Он придержал коня, к той же фляжке решив припасть, И, вернув ее, отвечал хрипловато И, во всяком случае, с полной серьезностью: «Быть Предпочел бы первым здесь, чем вторым или третьим в Риме…» Сколько веков прошло, эту фразу пора забыть! Миллиона четыре в городе, шесть — с окрестностями заводскими. И, повернувшись к тому, кто на заднем сиденье спит, Укачало его, спрошу: «Как ты думаешь, изменился Человек или он все тот же, словно пиния или самшит?» Ничего не ответит, решив, что вопрос мой ему приснился.

Представь себе: еще кентавры и сирены…

Представь себе: еще кентавры и сирены, Помимо женщин и мужчин… Какие были б тягостные сцены! Прибавилось бы вздора и причин Для ревности и поводов для гнева. Все б страшно так переплелось! Не развести бы ржанья и напева С членораздельной речью — врозь. И пело бы чудовище нам с ветки, И конь стучал копытом, и добро И зло совсем к другой тогда отметке Вздымались бы, и в воздухе перо Кружилось… Как могли б нас опорочить, Какой навлечь позор! Взять хоть Улисса, так он, между прочим, И жил, — как упростилось все с тех пор.

Гудок пароходный — вот бас, никакому певцу…

Гудок пароходный — вот бас; никакому певцу Не снилась такая глубокая, низкая нота; Ночной мотылек, обезумев, скользнет по лицу, Как будто коснется слепое и древнее что-то. Как будто все меры, которые против судьбы Предприняты будут, ее торжество усугубят. Огни ходовые и рев пароходной трубы. Мы выйдем — нас встретят, введут во дворец и полюбят. Сверните с тропы, обойдите, не трогайте нас! Гудок пароходный берет эту жизнь на поруки. Как бы в три погибели, грузный зажав контрабас, Откуда-то снизу, с трудом, достают эти звуки. На ощупь, во мраке… Густому, как горе, гудку Ответом — волненье и крупная дрожь мировая. Так пишут стихи, по словцу, по шажку, по глотку, С глазами закрытыми, тычась и дрожь унимая. Как будто все чудища древнего мира рычат – Все эти драконы, грифоны, быки, минотавры… Дремучая смесь и волшебный, внимательный взгляд, И, может быть, даже посмертные бедные лавры.

Паучок на окне, — ну что бы ему у земли…

Паучок на балконе, — ну что бы ему у земли Где-нибудь провисать среди розовых клумб и самшита, А не здесь, на ветру, словно видеть морскую скалу, корабли И морскую волну так уж важно, — соткал деловито И, увы, нерасчетливо дивную, тонкую сеть Меж двух прутьев железных. Что, приятно сновать по стежкам нитяным и висеть Выше всех? Сколько сил, сколько хищных трудов бесполезных! Должен быть же какой-то искусству предел! Золотая, слепая зараза… Паутинка дрожит, как оптический чудный прицел Для какого-то тайного, явно нездешнего глаза. Замер… серенький, впроголодь, трудно живущий… рывком Пробежал. Вот меня-то как раз и не нужно бояться! Не смахну рукавом. Неприметное, как я люблю тебя, тихое братство!

За дачным столиком, за столиком дощатым…

За дачным столиком, за столиком дощатым, В саду за столиком, за вкопанным, сырым, За ветхим столиком я столько раз объятым Был светом солнечным, вечерним и дневным! За старым столиком… слова свое значенье Теряют, если их раз десять повторить. В саду за столиком… почти развоплощенье… С каким-то Толиком, и смысл не уловить. В саду за столиком… А дело в том, что слишком Душа привязчива… и ей в щелях стола Все иглы дороги, и льнет к еловым шишкам, И склонна все отдать за толику тепла.

В объятьях августа, увы, на склоне лета!..

В объятьях августа, увы, на склоне лета В тени так холодно, на солнце так тепло! Как в узел, стянуты два разных края света: Обдало холодом и зноем обожгло. Весь день колышутся еловые макушки. Нам лень завещана, не только вечный труд. Я счастлив, Дельвиг, был, я спал на раскладушке Средь века хвойного и темнокрылых смут. Как будто по двору меня на ней таскали: То я на солнце был, то я лежал в тени, С сухими иглами на жестком одеяле. То ели хмурились, то снились наши дни. Казалось вызовом, казалось то лежанье Безмерной смелостью, и ветер низовой Как бы подхватывал дремотное дыханье, К нему примешивая вздох тяжелый свой.