Стихотворения. Четыре десятилетия
вернуться

Кушнер Александр Семенович
Шрифт:

Под шкафом, блюдечком, под ложечкой, под спудом…

Под шкафом, блюдечком, под ложечкой, под спудом, Под небом Африки, под креслом, под судом, Под страхом смерти злой, чудачествам, причудам Не веря, под вечер, одной звездой ведом, Под небом голубым страны своей, под гнетом Обид, под насыпью, под бурею судеб, Под длинной скатертью столов, под переплетом, Под снегом, под руку, под шапкой снега — Феб, Под зноем флорентийской, если помнишь, лени, – Строка растянута — и сразу не узнать, Тоска, друзья мои! Спасибо, куст сирени, Под ней, персидскою, мы встретимся опять, Под гневным лозунгом, любуясь под грозою Уснувшим воином, под влажный шум листвы, Под ветром, выяснив, что под его рукою Не бьется сердце, — жаль, в ее стихах, увы, Под солнцем вечности, творительным предлогом Все это вырастив вокруг и сотворив, Под мраком, если бы я мог сказать: под Богом! Так подбирается и сам ведет мотив.

Ты душа, энтелехия, как говорил…

Ты, душа, энтелехия, как говорил Не Платон, а строптивый его ученик, Ты устала, потратив так много чернил, Столько строк сочинив, повлияв на язык Поэтический, только! — в обиду не дав, Как дитя, на растленье семье воровской, Не покинув его, но держа за рукав, Да не вырвется, не соблазнится тоской Трехкопеечной, помня и в черные дни О еще не разгаданном нами родстве, Но счастливом, лишь руку во тьме протяни, Со звездой в облаках и дыханьем в листве.

Тает, тает, в лучах выгорая…

Тает, тает, в лучах выгорая, За предел отступая земной То, что бабочка может ночная Рассказать по секрету дневной, Захоти она вдруг, засыпая, Выдать радужной нас, золотой. Но бесхитростен день благосклонный И разумен, как честный чертеж. Кто ж поверит ей, серенькой, сонной: Слишком правда похожа на ложь! Блещут стекла, сверкают флаконы И занятья осмысленны сплошь. Среди ярких таких декораций Заподозрить ни в чем нас нельзя. Что вы! Мало ли как улыбаться Можно, в комнату чайник внося… И сама бы могла догадаться – Недогадлива! В золоте вся.

Мы останавливали с тобой…

Я список кораблей прочел до середины…

О. Мандельштам
Мы останавливали с тобой Каретоподобный кэб И мчались по Лондону, хвост трубой, Здравствуй, здравствуй, чужой вертеп! И сорили такими словами, как Оксфорд-стрит и Трафальгар-сквер, Нашей юности, канувшей в снег и мрак, Подавая плохой пример. Твой английский слаб, мой французский плох. За кого принимал шофер Нас? Как если бы вырицкий чертополох На домашний ступил ковер. Или розовый сиверский иван-чай Вброд лесной перешел ручей. Но сверх счетчика фунт я давал на чай – И шофер говорил: «О’кей!» Потому, что, наверное, сорок лет Нам внушали средь наших бед, Что бессмертья нет, утешенья нет, А уж Англии, точно, нет. Но сверкнули мне волны чужих морей, И другой разговор пошел… Не за то ли, что список я кораблей, Мальчик, вслух до конца прочел?

Лучше всего оно знаешь, когда, когда…

Лучше всего оно знаешь, когда, когда? Знаешь, когда оно лучше всего, всего? В послеобеденный час, когда спит орда Отпускников, — и нет на море никого! В самый горячий, расплавленный, сонный час, Самый пустынный и знойный, глаза слепя. Было бы лучше еще, если б также нас Не было, плещется лишь для себя, для себя. Только себя оно принадлежит светло Глядя на спящий, себя позабывший мир, Столь абсолютное, словно добро и зло, Столь драгоценное, словно брильянт, сапфир. Словно идея платонова наяву, Овеществленная силой его ума… Спросят, что делаю? Точный ответ: живу. Яркие вспышки и пенная бахрома. И обнаружив среди золотистых сот Голову прочно увязшего в них пловца, Видишь: есть кто-то всегда, кто полней живет И углубленней, решительно, до конца.

Нечто вроде прустовского романа…

Нечто вроде прустовского романа, Только на языке другом и не в прозе, А в стихах, — вот чем я занят был, Ориана, Албертина, Одетта, и на морозе, А не в благословенном Комбре, Бальбеке, Не в Париже, с сиренью его, бензином, И хотя в том же самом железном веке, Но железа прибавилось в нем, интимном, Но с поправкой на общие беды, плане, То есть после Освенцима и на фоне Стариков, засыпанных в Магадане Снегом, звездами, тучами… «встали кони». Нечто вроде прустовского романа По количеству мыслей в одеждах ярких, Только пил из граненого я стакана Чаще, чем из бокала, и та, с кем в парке На скамье целовался, носила платье От советской портнихи по два-три года, И готовились загодя мероприятия Юбилейные, громкие, в честь Нимрода, И не поощрялся любовный шепот, Потому что ценился гражданский пафос, Но я знал тогда: это опыт, опыт, А не просто ошибка и скверный ляпсус.

ТРОЯ

Т. Венцлове

— Поверишь ли, вся Троя — с этот скверик, – Сказал приятель, — с детский этот садик, Поэтому когда Ахилл-истерик Три раза обежал ее, затратил Не так уж много сил он, догоняя Обидчика… — Я маленькую Трою Представил, как пылится, зарастая Кустарничком, — и я притих, не скрою. Поверишь ли, вся Троя — с этот дворик, Вся Троя — с эту детскую площадку… Не знаю, что сказал бы нам историк, Но весело мне высказать догадку О том, что все великое скорее Соизмеримо с сердцем, чем громадно, – Пи Гекторе так было, Одиссее, И нынче точно так же, вероятно.

Нету сил у меня на листву эту мелкую…

Нету сил у меня на листву эту мелкую, Эту майскую, детскую, липкую, клейкую, Умозрительно воспринимаю ее, Соблазнившись укромной садовой скамейкою, Подозрительный и как бы сквозь забытье. О, бесчувственность! Сумрачная необщительность! Мне мерещится в радости обременительность И насильственность: я не просил зеленеть, Расцветать, так сказать, заслоняя действительность, Утешать, расставлять для меня эту сеть! Это склочный старик с бородой клочковатою Пел любую весну, даже семидесятую, Упивался, как первой весной на земле, Не считаясь в душе ни с какою затратою И сочувствуя каждой пролетной пчеле. Даже как-то обидно, что стерпится — слюбится: Оплетет, обовьет, обезволит причудница И еще подрастет — и поверю опять, Не смешно ли? что все состоится и сбудется, Что? не знаю, и в точности трудно сказать.