Стихотворения. Четыре десятилетия
вернуться

Кушнер Александр Семенович
Шрифт:

В лазурные глядятся озерА…

В лазурные глядятся озера…

Тютчев
В лазурные глядятся озерА Швейцарские вершины, — ударенье Смещенное нам дорого, игра Споткнувшегося слуха, упоенье Внушает нам и то, что мгла лежит На хОлмах дикой Грузии, холмится Строка так чудно, Грузия простит, С ума спрыгнУть, так словно шевелИтся. Пока еще язык не затвердел, В нем рЕзвятся, уча пеньЮ и вздохам, РезЕда и жасмин… Я б не хотел Исправить все, что собрано по крохам И ластится к душе, как облачкО, Из племени духОв, — ее смутивший Рассеется призрАк, — и так легко Внимательной, обмолвку полюбившей!

В любительском стихотворенье огрехи страшней, чем грехи…

В любительском стихотворенье огрехи страшней, чем грехи. А хор за стеной в помещенье поет, заглушая стихи, И то ли стихи не без фальши иль в хоре, фальшивя, поют, Но как-то все дальше и дальше от мельниц, колес и запруд. Что музыке жалкое слово, она и без слов хороша! Хозяина жаль дорогого, что, бедный, живет, не спеша, Меж тем, как движенье, движенье прописано нам от тоски. Все благо: и жалкое пенье, и рифм неумелых тиски. За что нам везенье такое, вертлявых плотвичек не счесть? Чем стихотворенье плохое хорошего хуже, бог весть! Как будто по илу ступаю в сплетенье придонной травы. Сказал бы честно: не знаю, — да мне доверяют, увы. Уж как там, не знаю, колеса, немецкую речку рыхлят, Но топчет бумагу без спроса стихов ковыляющий ряд, – Любительское сочиненье при Доме ученых в Лесном, И Шуберта громкое пенье в соседнем кружке хоровом.

ВОСПОМИНАНИЯ

Н. В. была смешливою моей подругой гимназической (в двадцатом она, эс-эр, погибла), вместе с ней мы, помню, шли весенним Петроградом в семнадцатом и встретили К. М., бегущего на частные уроки, он нравился нам взрослостью и тем, что беден был (повешен в Таганроге), а Надя Ц. ждала нас у ворот на Ковенском, откуда было близко до цирка Чинизелли, где в тот год шли митинги (погибла как троцкистка), тогда она дружила с Колей У., который не политику, а пенье любил (он в горло ранен был в Крыму, попал в Париж, погиб в Сопротивленье), нас Коля вместо митинга зазвал к себе домой, высокое на диво окно смотрело прямо на канал, сестра его (умершая от тифа) Ахматову читала наизусть, а Боря К. смешил нас до упаду, в глазах своих такую пряча грусть, как будто он предвидел смерть в блокаду, и до сих пор я помню тот закат, жемчужный блеск уснувшего квартала, потом за мной зашел мой старший брат (расстрелянный в тридцать седьмом), светало… 1979

И В СКВЕРИКЕ ПОД ВЯЗОМ…

Бог, если хочешь знать, не в церкви грубой той С подсвеченным ее резным иконостасом, А там, где ты о нем подумал, — над строкой Любимого стиха, и в скверике под вязом, И в море под звездой, тем более — в тени Клинических палат с их бредом и бинтами. И может быть, ему милее наши дни, Чем пыл священный тот, — ведь он менялся с нами. Бог — это то, что мы подумали о нем, С чем кинулись к нему, о чем его спросили. Он в лед ввергает нас и держит над огнем, И быстрой рад езде в ночном автомобиле, И может быть, живет он нашей добротой И гибнет в нашем зле, по-прежнему кромешном. Мелькнула, вся в огнях, — не в церкви грубой той, Не только в церкви той, хотя и в ней, конечно. Старуха, что во тьме поклоны бьет ему, Пускай к себе домой вернется в умиленье. Но пусть и я строку заветную прижму К груди, пусть и меня заденет шелестенье Листвы, да обрету покой на полчаса И в грозный образ тот, что вылеплен во мраке, Внесу две-три черты, которым небеса, Быть может, как теплу сочувствуют и влаге.

Трагедия легка: убьют или погубят…

Трагедия легка: убьют или погубят – Искуплен будет мрак прозреньем и слезой. Я драм боюсь, Эсхил. Со всех сторон обступят, Обхватят, оплетут, как цепкою лозой, Безвыходные сны, бесстыдные невзгоды, Бессмертная латынь рецептов и микстур, Придет грузотакси, разъезды и разводы, Потупится сосед, остряк и балагур. Гуляет во дворе старик больным ребенком, И жимолость им вслед пушистая шумит. Что ж, лучше алкашом он были или подонком? Всех бед не перечесть, не высказать обид. Есть ужасы, что нам, должно быть, и не снились. Под шторку на окне просунутся лучи. Ты спишь? Не за тебя ль в соседней расплатились Квартире толчеей и криками в ночи?

Надгробие. Пирующий этруск…

Надгробие. Пирующий этруск. Под локтем две тяжелые подушки, Две плоские, как если бы моллюск Из плотных створок выполз для просушки И с чашею вина застыл в руке, Задумавшись над жизнью, полуголый… Что видит он, печальный, вдалеке: Дом, детство, затененный дворик школы? Иль смотрит он в грядущее, но там Не видит нас, внимательных, — еще бы! – Доступно человеческим глазам Лишь прошлое, и все же, крутолобый, Он чувствует, что смотрят на него Из будущего, и, отставив чашу, Как звездный свет, соседа своего Не слушая, вбирает жалость нашу.

Есть два чуда, мой друг…

Есть два чуда, мой друг: Это нравственный стержень и звездное небо, по Канту. Средь смертей и разлук Мы проносим в стихи неприметно их, как контрабанду, Под шумок, подавляя испуг. Не обида — вина Жжет, в сравнении с ней хороша и желанна обида. Набегает волна, Камни, крабы, медузы — ее торопливая свита. На кого так похожа она? Пролетает, пища, В небе ласточка, крик ее жалобный память взъерошит. Тень беды и плаща Вижу; снова никак застегнуть его кто-то не может, Трепеща и застежку ища. Кто построил шатер Этот звездный и сердце отчаяньем нам разрывает? Ночь — не видит никто наш позор. Говорун и позер Сам себе ужасается: совесть его умиляет. Иглокожая дрожь. Нет прощенья и нет пониманья. Но, расплакавшись, легче уснешь. Кто нам жалость внушил, тот и вызвездил мрак мирозданья, Раззолоченный сплошь.

Ты не права — тем хуже для меня…

Ты не права — тем хуже для меня. Чем лучше женщина, тем ссора с ней громадней. Что удивительно: ни ум, как бы родня Мужскому, прочному, ни искренность, без задней Подпольной мысли злой, — ничто не в помощь ей. Неутолимое страданье В глазах и логика, тем четче и стройней, Что вся построена на ложном основанье. Постройка шаткая возведена тоской И болью, — высится, бесслезная громада. Прижмись щекой К ней, уступи во всем, проси забыть, — так надо. Лишь поцелуями, нет, собственной вины, Несуществующей, признанием — добиться Прощенья можем мы. О, дщери и сыны Ветхозаветные, сейчас могла страница Помочь волшебная, все знающая, — жаль, Что нет заветной под рукою. Не плачь. Мы справимся. Люблю тебя я. Вдаль Смотрю. Люблю тебя. С печалью вековою.