Стихотворения. Четыре десятилетия
вернуться

Кушнер Александр Семенович
Шрифт:

Он поймал себя, пылкий, на том ощущенье…

Он поймал себя, пылкий, на том ощущенье, Обнимая ее, что опять — в лабиринте, Правда, в этот раз — в маленьком, и восхищенье Испытал: с этим делом у них тут на Крите Хорошо, как нигде. И, смутясь, свою рыбку Прижимал, словно птичку, к себе что есть силы. В полумраке она разглядела улыбку У него на лице и подумала: милый! Хорошо, что не все наши мысли и тени Мыслей, проблески, молнии, вспышки, догадки Для сторонних, — чужих и родных — наблюдений Абсолютно открыты, — смешны они, сладки, Прихотливы, сомнительны, непроизвольны, Безответственны, жутки, Бог знает откуда К нам приходят, темны их пути и окольны. Он сказал ей, опомнившись: ты мое чудо!

Лишайничек серый, пушистый, на дачном заборе…

Лишайничек серый, пушистый, на дачном заборе, Такой бархатистый, — свидетелем будь в нашем споре. Жизнь — чудо, по-моему, чудо. Нет, горечь и горе. Да, горечь и горе, а вовсе не счастье и чудо. На дачном заборе, слоистый, не знаю откуда. Такой неказистый, пусть видит, какой ты зануда! Какие лишенья на мненье твое повлияли, Что вот утешенья не хочешь, — кружки и спирали Под пальцами мелкие, пуговки, скобки, детали. Всего лишь лишайничек, мягкою сыпью, и то лишь Забывшись, руке потрепать его быстро позволишь, И вымолишь вдруг то, о чем столько времени молишь. Затем что и сверху, и снизу, и сбоку — Всевышний, Поэтому дальний от нас, выясняется, — ближний, Спешащий на помощь, как этот лишайничек лишний.

Человек узнает о себе, что маньяк он и вор…

Человек узнает о себе, что маньяк он и вор. Что в автографе гения он преднамеренно строчку Исказил, — как он жить будет с этих, подумаешь, пор? А никак. То есть так, как и прежде, с грехом в одиночку. Потому что в эпоху разомкнутых связей и скреп Никому ничего объяснить не дано — и не надо. Кислой правды назавтра черствеет подмоченный хлеб. Если правду сказать, и строка та была сыровата. И не трогал ее, а дотронулся только слегка. Совершенного вида стесняется несовершенный. Спи, не плачь. Ты старик. Ну, стихи, ну, строфа, ну, строка. Твой поступок — пустяк в равнодушной, как старость, Вселенной. Ай! Не слышат. Ой-ой! Ни одна ни сойдет, не кричи, С ненавистной орбиты ревущая зверем громада, Серный газ волоча. О, возить бы на ней кирпичи, Как на грузовике, что несется в пыли мимо сада. — Ах, вы вот как, вы так? Обещая полнейшую тьму, Беспросветную ночь, безразличную мглу, переплавку… Он сказал бы, зачем это сделал, певцу одному, Если б очную им вдруг устроили личную ставку!

Разве можно после Пастернака…

Разве можно после Пастернака Написать о елке новогодней? Можно, можно! — звезды мне из мрака Говорят, — вот именно сегодня. Он писал при Ироде: верблюды Из картона, — клей и позолота – В тех стихах евангельское чудо Превращали в комнатное что-то. И волхвы, возможные напасти Обманув, на валенки сапожки Обменяв, как бы советской власти Противостояли на порожке. А сегодня елка — это елка, И ее нам, маленькую, жалко. Веточка колючая, как челка, Лезет в глаз, — шалунья ты, нахалка! Нет ли Бога, есть ли Он — узнаем, Умерев, у Гоголя, у Канта, У любого встречного, — за краем. Нас устроят оба варианта.

КОНЬКОБЕЖЕЦ

1 Зимней ласточкой с визгом железным, Семимильной походкой стальной Он проносится небом беззвездным, Как сказал бы поэт ледяной, Но растаял одический холод, И летит конькобежец, воспет Кое-как, на десятки расколот Положений, углов и примет. 2 Геометрии в полном объеме Им прочитанный курс для зевак Не уложится в маленьком томе, Как бы мы ни старались, — никак! Посмотри: вылезают колени И выбрасывается рука, Как ненужная вещь на арене Золотого, как небо, катка. 3 Реже, реже ступай, конькобежец… Век прошел — и чужую строку, Как перчатку, под шорох и скрежет Поднимаю на скользком бегу: Вызов брошен — и должен же кто-то Постоять за бесславный конец: Вся набрякла от снега и пота И, смотри, тяжела, как свинец. 4 Что касается чоканья с твердой Голубою поверхностью льда, – Это слово в стихах о проворной Смерти нас впечатлило, туда, Между прочим — и это открытье Веселит, из чужого стиха Забежав с конькобежною прытью: Все в родстве-воровстве, нет греха! 5 Не споткнись! Если что и задержит, То неловкость, — и сам виноват. Реже, реже ступай, конькобежец, Твой размашистый почерк крылат, Рифмы острые искрами брызжут, Приглядимся к тебе и поймем То, что ласточки в воздухе пишут Или ветви рисуют на нем. 6 Не расстаться с тобой мне, — пари же, Вековые бодая снега. И живи он в Москве — не в Париже, Жизнь тебе посвятил бы Дега, Он своих балерин и лошадок Променял бы, в тулупчик одет, На стремительный этот припадок Длинноногого бега от бед.

Там, где весна, весна, всегда, где склон…

Там, где весна, весна, всегда весна, где склон Покат, и ласков куст, и черных нет наветов, Какую премию мне Аполлон Присудит, вымышленный бог поэтов! А ствол у тополя густой листвой оброс, Весь, снизу доверху, — клубится, львиногривый. За то, что ракурс свой я в этот мир принес И не похожие ни на кого мотивы. За то, что в век идей, гулявших по земле, Как хищники во мраке, Я скатерть белую прославил на столе С узором призрачным, как водяные знаки. Поэт для критиков что мальчик для битья. Но не плясал под их я дудку. За то, что этих строк в душе стесняюсь я, И откажусь от них, и превращу их в шутку. За то, что музыку, как воду в решето, Я набирал для тех, кто так же на отшибе Жил, за уступчивость и так, за низачто, За je vous aime, ich liebe.

Мне приснилось, что все мы сидим за столом…

О. Чухонцеву

Мне приснилось, что все мы сидим за столом, В полублеск облачась, в полумрак, И накрыт он в саду, и бутыли с вином, И цветы, и прохлада в обнимку с теплом, И читает стихи Пастернак. С выраженьем, по-детски, старательней, чем Это принято, чуть захмелев, И смеемся, и так это нравится всем, Только Лермонтов: «Чур, — говорит, — без поэм! Без поэм и вступления в Леф!» А туда, где сидит Председатель, взглянуть… Но, свалившись на стол с лепестка, Жук пускается в долгий по скатерти путь… Кто-то встал, кто-то голову клонит на грудь, Кто-то бедного ловит жука. И так хочется мне посмотреть хоть разок На того, кто… Но тень всякий раз Заслоняет его или чей-то висок, И последняя ласточка наискосок Пронеслась, чуть не врезавшись в нас.

Ох, я открыл окно, открыл окно, открыл…

Ох, я открыл окно, открыл окно, открыл На даче, белое, и палочки подставил, Чтоб не захлопнулось, и воздух заходил, Как Петр, наверное, по комнате и Павел В своем на радости настоянном краю И сладкой вечности, вздымая занавеску, Как бы запахнуты в нее, как бы свою Припомнив молодость и получив повестку. Ох, я открыл окно, открыл окно, открыл И, что вы думаете, лег лицом в подушку! Такое смутное томленье, — нету сил Перенести его, и сну попал в ловушку, Дождем расставленную, и дневным теплом, И слабым шелестом, и пасмурным дыханьем, И спал, и счастлив был, как бы в саду ином, С невнятным, вкрадчивым и неземным названьем.