Стихотворения. Четыре десятилетия
вернуться

Кушнер Александр Семенович
Шрифт:

Ушел от нас… Ушел? Скажите: убежал…

Ушел от нас… Ушел? Скажите: убежал. Внезапной смерти вид побег напоминает. Несъеденный пирог, недопитый бокал. На полуслове оборвал Речь: рукопись, как чай, дымится, остывает. Не плачьте. Это нас силком поволокут, Потащат, ухватив, за шиворот, потянут. А он избавился от пут И собственную смерть, смотри, не счел за труд, Надеждой не прельщен, заминкой не обманут. Прости, я не люблю стихов на смерть друзей, Знакомых: этот жанр доказывает холод Любителя, увы, прощальных строф, при всей Их пылкости; затей Неловко стиховых, и слишком страшен повод. Уж плакальщиц нанять приличней было б; плач Достойней рифм и ямба. Тоска, мой друг, тоска! Поглубже слезы спрячь Иль стой, закрыв лицо, зареван и незряч, – Шаблона нет честней, правдивей нету штампа.

Пол не безлик, хотя и наг…

Пол не безлик, хотя и наг. Кто говорит, что пол угрюм, Забыл, как весел может мрак Быть! Ах, тюльпан не то что мак. Ленор не то что Улялюм. Душа не то, что нам твердят В течение двух тысяч лет О ней. От головы до пят Вся — дрожь, вся — жар она, вся — бред! Ее целуют, с нею спят. Она на пальцах у меня, На животе, на языке, И ангелы мне не родня! И там, где влажного огня Мне не сдержать, и на щеке.

АПОЛЛОН В ТРАВЕ

В траве лежи. Чем гуще травы, Тем незаметней белый торс, Тем дальнобойный взгляд державы Беспомощней; тем меньше славы, Чем больше бабочек и ос. Тем слово жарче и чудесней, Чем тише произнесено. Чем меньше стать мечтает песней, Тем ближе к музыке оно; Тем горячей, чем бесполезней. Чем реже мрачно напоказ, Тем безупречней, тем печальней, Не поощряя громких фраз О той давильне, наковальне, Где задыхалась столько раз. Любовь трагична, жизнь страшна. Тем ярче белый на зеленом. Не знаю, в чем моя вина. Тем крепче дружба с Аполлоном, Чем безотрадней времена. Тем больше места для души, Чем меньше мыслей об удаче. Пронзи меня, вооружи Пчелиной радостью горячей! Как крупный град в траве лижи.

Две маленьких толпы, две свиты можно встретить…

Две маленьких толпы, две свиты можно встретить, В тумане различить, за дымкой разглядеть, Пусть стерты на две трети, Задымлены, увы… Спасибо и за треть! Отбиты кое-где рука, одежды складка, И трещина прошла, и свиток поврежден, И все-таки томит веселая догадка, Счастливый снится сон. В одной толпе — строги и сдержанны движенья, И струнный инструмент поет, как золотой Луч, Боже мой, хоть раз кто слышал это пенье, Тот преданно строке внимает стиховой. В другой толпе — не лавр, а плющ и виноградный Топорщится листок, Там флейта и свирель, и смех, и длится жадный Там прямо на ходя большой, как жизнь, глоток. Ты знаешь, за какой из них, не рассуждая, Пошел я, но — клянусь! — свидетель был не раз Тому, как две толпы сходились, золотая Дрожала пыль у глаз. И знаю, за какой из них пошел ты, бедный Приятель давних дней, растаял вдалеке, Пленительный, бесследный Проделав шумный путь в помятом пиджаке…

Дорогой Александр! Здесь, откуда пишу тебе, нет!..

Дорогой Александр! Здесь, откуда пишу тебе, нет Ни сирен, — ах, сирены с безумными их голосами! – Ни циклопов, — привет От меня им, сидящим в своих кабинетах, с глазами Все в порядке у них, и над каждым — дежурный портрет. Нет разбойников, нимф, Это все — на земле, как ни грустно, квартиры и гроты; Что касается рифм, То, как видишь, освоил я детские эти заботы На чужом языке, вспоминая прилив и отлив. Шелестенье волны, Выносящей к ногам в крутобедрой бутылке записку Из любимой страны… Здесь, откуда пишу тебе, море к закатному диску Льнет, но диск не заходит, томят незакатные сны. Дорогой Александр, Почему тебя выбрал, сейчас объясню; много ближе, Скажешь, буйный ко мне Архилох, семиструнный Терпандр, Но и пальме сосна снится в снежной красе своей рыжей, А не дрок, олеандр. А еще потому Выбор пал на тебя, нелюдим, что живя домоседом, Огибал острова, чуть ли не в залетейскую тьму Заходил, все сказал, что хотел, не солгал никому, – И остался неведом. В благосклонной тени. Но когда ты умрешь, разберут Все, что сказано: так придвигают к глазам изумруд, Огонек бриллианта. Сколько чудищ обвел вокруг пальца, статей их, причуд Не боясь: ты обманута, литературная банда! Вы обмануты, стадом гуляющие женихи. И предательский лотос Не надкушен, с тобой — твоя родина, беды, грехи. Человек умирает — зато выживают стихи. Здравствуй, ласковый ум и мужская, упрямая кротость! Помогал тебе Бог или смуглые боги, как мне, Выходя, как из ниши, из ямы воздушной во сне, Обнимала прохлада, Навевая любовь к заметенной снегами стране… Обнимаю тебя. Одиссей. Отвечать мне не надо.

В наших северных рощах, ты помнишь, и летом клубятся…

В наших северных рощах, ты помнишь, и летом клубятся Прошлогодние листья, трещат и шуршат под ногой, И рогатые корни южанина и иностранца Забавляют: не ждал он высокой преграды такой, Как домашний порог, так же буднично стоптанный нами, Вообще он не думал, что могут быть так хороши Наши ели и мхи, вековые стволы с галунами Голубого лишайника, юркие в дебрях ужи. Мы не скажем ему, как вздыхаем по югу, по глянцу Средиземной листвы, мы поддакивать станем ему: Да, еловая тень… Мы южанину и иностранцу Незабудочек нежных покажем в лесу бахрому, Переспросим его: не забудет он их? Не забудет. Никогда! ни за что! голубые такие… их нет Там, где жизнь он проводит так грустно… Увидим: не шутит. И вздохнем, и простимся… помашем рукою вослед.

Боже мой, среди Рима, над Форумом, в пыльных кустах…

Боже мой, среди Рима, над Форумом, в пыльных кустах Ты легла на скамью, от траяновых стен — в двух шагах, В трикотажном костюмчике, — там, где кипела вражда, Где Катулл проходил, бормоча: — Что за дрянь, сволота! Как усталостью был огорчен я твоей, уязвлен Тем, что не до камней тебе этих, побитых колонн, Как стремился я к ним, как я рвался, не чаял узреть… Ты мне можешь испортить все, все, даже Рим, даже смерть! Где мы? В Риме! Мы в Риме! Мы в нем. Как он желт, кареглаз! Мы в пылающем Риме вдвоем. Повтори еще раз. Как слова о любви, повтори, чтоб поверить я мог В это солнце, в крови растворенное, в ласковый рок. Ты лежала ничком в двух шагах от теней дорогих. Эта пыль, этот прах мне дороже всех близких, родных. Как усталость умеет любовь с раздраженьем связать В чудный узел один: вот я счастлив, несчастен опять! Вот я должен сидеть, ждать, пока ты вздохнешь, оживешь. Я хотел бы один любоваться руинами… Ложь. Я не мог бы по прихоти долго скитаться своей Без тебя, без любви, без родимых лесов и полей.

Все эти страшные слова: сноха, свекровь…

Все эти страшные слова: сноха, свекровь, Свекр, теща, деверь, зять и, боже мой, золовка — Слепые, хриплые, тут ни при чем любовь, О ней, единственной, и вспоминать неловко. Смотри-ка, выучил их, сам не знаю как. С какою радостью, когда умру, забуду! Глядят, дремучие, в непроходимый мрак, Где душат шепотом и с криком бьют посуду. Ну, улыбнись! Наш век, как он ни плох, хорош Тем, что, презрев родство, открыл пошире двери Для дружбы, выстуженной сквозняками сплошь. Как там у Зощенко? — Прощай, товарищ деверь! Какой задуман был побег, прорыв, полет, Звезда — сестра моя, к другим мирам и меркам, Не к этим, дышащим тоской земных забот Посудным шкафчикам и их поющим дверкам! Отдельно взятая, страна едва жива. Жене и матери в одной квартире плохо. Блок умер. Выжили дремучие слова: Свекровь, свояченица, кровь, сноха, эпоха.