…Вот уже много дней пути отделяли меня от дома и от возможной погони. Как-то ввечеру, сидя за столом в приграничной корчме — мой угол освещался настенным факелом, — я думал, почему философ обречен на вечную муку беспокойства, на муку искать в земном существовании какой-то смысл, отличный от него самого. Какой рок, словно злой рок алхимиков, вынуждающий их гоняться за секретом философского камня, тяготеет надо мной? О, горький удел пилигрима, сетовал я. Но предаваться дальше печали размышлений мне не позволили. Я услышал возглас: «Вот он, клятвопреступник, вот он, нарушивший букву закона!» — и тут на меня напали посланцы Императора, гонцы из его священного корпуса, и мне опять пришлось обнажить меч. Убийц было трое. Их действиями руководил жирный колхидянин, центурион из пятой турмы бессмертных, и они прыгали вокруг меня, как мохнатые обезьяны. Их движения слились с мельканием теней от факела, удвоившего их количество. Потом, уже умирая, колхидянин шептал сокровенное имя своего бога, остальные — проклятия…

…Позже я старался выбрать дорогу, ведущую на юг, да видно, правдива поговорка латинян: все дороги действительно ведут в Рим, и вскоре я, воспринявший эту метафору буквально, оказался в Вечном городе, где молился, созерцая вечные раны Распятого на Кресте и вечные муки предавших Его. Глуховатый наместник Св. Петра удостоил меня аудиенцией, и я наблюдал дрожь его старческих рук, благословлявших меня. Кто был им тогда? Какой по счету Пий или Григорий? Там же, в Риме я попросил у неба помощи и в ту же ночь получил во сне знамение. Я увидел бегуна, внезапно поворотившего вспять, и другого — рассекавшего воздух спиной. И оба атлета — это я видел отчетливо, будто с трибуны огромного цирка — бегали по кругу. И хотя они постоянно возвращались к началу, то и дело опять пускаясь в свой бесполезный путь, их лица, казалось мне, выражали довольство. И тут я услышал голос: «Ты найдешь, что ищешь!» Я хотел еще крикнуть: «Обрету ли я там счастье?» Но не успел.

Пробудившись, я попробовал истолковать сновидение, предавшись медитации, как учили меня в детстве мудрые маги из далекой страны тысячи слонов и тысячи зонтиков, жующие своими распухшими губами красный пенящийся лотос. Бегуны — это твои мысли, круг — символ замкнутости и непостижимости, голос — о, этот неописуемый, приводящий в трепет голос! — либо разрывает круг, либо, наоборот, обрекает тебя на вечное и бесплодное движение. Но вскоре, запутавшись в схоластике гипнософистов, я оставил тщетные попытки и в почтении склонился перед тайной загадки.

…В Провансе на торговой площади, где бичуют преступников, я присутствовал при казни молодой колдуньи. Она была катаркой [52] и все время вопила, что в перевернутом мире, куда все мы попадем рано или поздно, будет безжалостна к своим нынешним судьям, которые будут отданы там в ее власть, что, мол, тогда они падут жертвой ее воли и огня. Злость исказила ее черты, когда стражник, пробормотав: «Ведьма!», поджег сучья ее костра. Я ускакал прочь, прежде чем раздались стоны — эта единственная исторгнутая болью истина…

…Нет нужды описывать подробно мои странствия — еще много бедствий выпало на мою долю, еще множество воплей коснулось моих ушей! — да и каверны памяти уже, к счастью, поглотили большую часть испытанных тягот, лишь их перечисление заняло бы долгие страницы, а потому остановлюсь только на некоторых эпизодах.

На постоялом дворе Кордовы меня укусила короткой шерсти собака с брызжущей из пасти слюной, и я, опасаясь заразы бешенства, которой меня могло наградить это, самое философское, по утверждению Платона, животное, лечился обильными возлияниями в трактире, щедро тратя содержимое последнего захваченного из дому кошелька. Я лечил подобное подобным, ибо разве опьянение не подобно безумию?

Мои собутыльники, чье буйное веселье было под стать их упрямой жестокости, пираты Средиземноморья, отдыхающие на суше от разбоя и крови (о, какими грязными подвигами хвастались эти исчадия ада, с каким упоением произносили они имя своего адмирала — Барбароссы, этого новоявленного турка, этого позора моего отечества!), уверяли меня, чередуя священные клятвы со сквернословием, что Город, который я ищу, находится в пустынях Африки. Они же, эти дети сатаны, вероятно, и перевезли меня, мертвецки пьяного, в трюме своего корабля от одного столба Геракла к другому. Может быть, поначалу вознамерившись продать где-нибудь на невольничьих рынках Алжира или спрятать в одном из разбойничьих гнезд, свитых ими в прибрежных скалах, но скорее — в шутку. Во всяком случае, когда хмель из моей головы испарился, я увидел немилосердное, белое, как мрамор, солнце, стоящее надо мной в зените, и море песка. «Каждая песчинка — это частичка времени, — подумал я. — Сколько же мне шагать по ним, прежде чем я встречу Город?»

…Где-то в Тунисе, посреди возбужденной толпы берберов один прокаженный мавр, сверкая белками глаз и кривым ятаганом, кричал, что он, дескать, познал Бога. Я возразил, мол, этого никому не дано. Тогда, звеня колокольцами, он в исступлении взмахнул булатом, и мы долго бились, прежде чем мой клинок заткнул его лживую глотку. Арабы вокруг заулюлюкали, но, устрашенные, расступились, пропуская меня…

…Когда кувыркание ветра стало все менее заметным и когда все реже и реже стали попадаться колючие, как судьба, кустарники, тюрбаноносные и невозмутимые, как их верблюды, бедуины, а также гибкие, скользкие, как мысли богословов, змеи, вот тогда-то я вдруг неожиданно и узрел Город. Сердце затрепетало — обретет ли оно здесь то, чего жаждет столько лет?

Янтарное солнце стремительно садилось, и тени высаженных вблизи Города кипарисов — эти тянущиеся к чугунным воротам пальцы, — лизнув замки, исчезли, словно испугавшись проникнуть за их черту. Мне почему-то припомнилась примета, считавшаяся дурной в Империи Жёлтых, — нужно остерегаться, дабы твоя тень не попала в гроб, который вместе с покойником уже заколачивают могильщики. Проходя меж двух башен — в этот час я был единственным пришельцем, — я заметил, что стало прохладно: палящий зной как будто разбился о стены, и я понял: пустыня кончилась, начинался Город.