…Недавно кто-то сообщил мне, что степняки обратили Фессалоники в пепел, но известие меня нисколько не смутило. Я узнал также, что регентша умерла и новый император благоволит ко мне. Но мне все равно, ибо вот уже двадцать три года я живу в Городе. Выводя последнюю фразу, я подумал, что все еще не забыл о времени, как это ни странно. Я принадлежу к секте палиндроманов, к школе Ван Орина, и достиг на этом поприще успеха: недавно я поразил учителя — или он только сделал вид, что поразился? — открытием самого короткого перевертня: «Я». Как бы то ни было, Ван Орин похвалил меня.

Беспорядок, царящий в душе и в комнате, оправдан: завтра предстоит защита диссертации— «вручение индульгенции на последующую лень», как шутил он про себя.

Шлифуя предложения, он в очередной раз перелистал свою работу — кирпич в полтысячи страниц, где выяснялись причины краха миссии Исидора. Того самого Исидора, митрополита-еретика, который стремился навязать православной Руси времен Василия Темного [60] — ослепленного собирательством земель московского князя Василия Васильевича и ослепленного за это позже своим кузеном Шемякой [61] — позорную унию с папой, к которой склонился во Флоренции Иоанн Палеолог [62] , злосчастный византиец, обложенный как медведь в берлоге, турками, этими «обрезанцами-собаками», как назовут их позже венецианский мавр и Шекспир.

Итак, завтра, предсказывая прошлое и фантазируя на тему эпохи, известной потомкам больше как приложение к гению Рублева, придется защищать тезисы, внушенные записями давно умерших людей, ворохами из разрозненных воспоминаний, нужно будет защищать мысленные диалоги с этими призраками, которые, пугая навязчивостью, вертятся в мозгу, защищать непрерывно всплывающие в сознании обрывки чужих фраз и видений — эту непременную отрыжку интеллекта — и, наконец, защищать годы, искалеченные архивной пылью, амбициозностью дискуссий, библиотеками, подавленными зевками и тусклыми семинарами с их паучьей возней и ломотой от неподвижного сидения. Фу!

Пространство комнаты уже наполнил вечер, растворяя лепнину на потолке, стены с висящими картинами — его робкое подражание дзайхицу [63] , «покорное следование следованию за кистью», карандашный автопортрет, названный в духе китайцев «портретом в тысячу линий», и огромные шкафы для книг, эти поглотившие бездну премудрости сосуды данаид. Где-то на этом кладбище чужих мыслей, как называл подобные хранилища Федоров, погребены и труды его предков, завещавших наследнику вместе с выпуклым лбом и рыжими волосами еще и стезю историка. Ведь если верить семейному преданию, — а разве можно сомневаться в усвоенных с детства истинах? — то его прадед вместе с Шевыревым и Бодянским, правда, настроенный не столь славянофильски, оппонировал самому Грановскому при защите магистерской диссертации о средневековых западных городах.

Его деда по материнской линии, профессора университета и, возможно, той кафедры, где ему предстоит быть спустя ночь, за блестящую эрудицию сравнивали с Мирандолой [64] .

вспомнил он строки бравого и по-студенчески наивного посвящения деду и, усмехнувшись, подумал, что завтра придется защищать еще и фамильную честь.

Зачем? Покидая фантомы и мир, где русские князья из гнезда Калиты боролись со скукой сладким дурманом медовухи, суматошной беготней по бескрайним просторам своих лоскутных владений, междуусобицами и вялыми, похожими на драки уличных мальчишек, хроническими стычками с ордынцами, в которые выродились к тому времени свирепые побоища Бату-хана, он моментально предавался мукам земного ада — рефлексии. Что он им всем, этим гекубам? И что они ему?

Рождая подходящие метафоры и эпитеты, как обычно возникли нехитрые мысли о том, что его душа, заключенная в монастырь хилого тела, предпочитает созерцание — действию, умопостроения — реальности (точнее, отождествляет первое со вторым), что его собственная история бедна событиями и пресна в пересказе и о том, что она порядком надоела самому сочинителю. Но, считая себя искушенным в психологии, он объяснил их прозаично: боязнью провала.

Вспыхнувшая на столе лампа, грациозная, как собака фараонов, заставила тени предметов Гулливерами метнуться по углам. Он зажмурился и, настраиваясь на предстоящий бой, несколько раз заклинанием произнес вслух: «Я готов, господа Черные Шары! К барьеру!» — после чего отложил рукопись в сторону и, стремясь утопить остатки тревожной дурноты, снял с полки первую попавшуюся книгу.

Ею оказалась антология раннего христианства, где апологеты церкви тасовали — так ему казалось — существительные Отец, Сын и Дух, по произволу склеивая их хаосом глаголов. Погрузившись, он поначалу внимательно следил за бесконечностью возникающих комбинаций, пока не ощутил всю кощунственность видений в откровениях о Небе лишь грамотно структурированного синтаксиса.

Книга захлопнулась, так и не смыв скверны предчувствий. Встал. Заглушая неприятный звон в ушах или, быть может, подсознательно выбирая антипод духовному чтению, включил радио. Когда-то модный Высоцкий исполнял под гитару стилизации блатных песен. Сделал в такт им несколько кругов по комнате. Не помогло. Тогда, не придумав ничего лучшего, он решил довериться сну — этому мудрому психоаналитику природы, этому лекарю измученных душ — и принял таблетку веронала.

Мертвыми сибаритами, напоминая о бренности учения Эпикура, валяются на оттоманке подушки. Уже раздевшись, он вдруг сообразил, что для последиссертационного чествования, которое по традиции — и не ему ее отменять — выльется в сумбур банкета, ему необходимо снять со счета наличные. Ну да ладно, утром: клонит в сон. Или все же сейчас? Надо бы…