…По улицам разливалась разноплеменная речь. Насколько я мог судить по ней, здесь соседствовали бургунды и лангобарды, саксы и италики, иберийцы всех мастей, а иногда я различал и кельтскую брань. Борозды морщин над клювом выдавали в прохожих свевов и данов, широкие скулы — русов, а неприкрытое лукавство и кожа грязного золота — басков. Несмотря на буйное соцветие варварских народностей, я ни разу не встретил ни черных, как ночь тартара, эфиопов, ни курчавых пожирателей нечистот — гарамантов, закрывающих лицо черными тряпками. Их отсутствие среди населения здесь, в сердце Африки, поразило меня. Я не заметил также ни мечетей, ни синагог, ни церквей, ни капищ, ни языческих храмов с их заблудшими жрецами, отправляющими культ у алтаря идолов. Я нигде не видел нищих калек, столь привычных моему взгляду, и я не смог бы отличить во встречном плебея от персоны всаднического сословия. Также я не обнаружил в огромном Городе никаких часов — ни на башнях, ни водяных, ни солнечных, ни малейшего намека на отсчет времени. Уж не хотят ли горожане так побороть его неукротимый нрав? Перечисленные обстоятельства крайне удивили меня.

Тщетными оказались мои надежды повстречать здесь и своих соотечественников. Правда, уже ближе к ночи, когда ущербленная луна положила на мостовые свой бледный свет, мне почудилось, будто в толпе мелькнула гнусная ухмылка того моего знакомца, что когда-то поведал мне предание о Городе. Но я счел это наваждением, игрой обманчивого ума и, плутая в лабиринтах мрачных переулков, старался поскорее избавиться от этого неприятного, как укус ножа, ощущения.

В дверях дома из неестественно синего кирпича, сложенного в форме фазаньего хвоста, стоял косматый человек, который жестом приглашал меня войти. «Гостиница», — решил я и не ошибся. Внутри было тихо как в погребальной урне, стены, испещренные какой-то причудливой геометрией и силуэтами гадких гигантских насекомых, пахли дьяволом…

…Хозяин обратился ко мне на гортанном языке рыжеволосых [53] . Приветствуя меня, чуть поклонившись, он тряхнул при этом козлиной бородкой и висящей в левом ухе серьгой и назвался Ван Орином, фламандцем. Блюдя этикет гостеприимства, я тоже представился, заметив, что в разговоре предпочитаю латынь. Хозяин незамедлительно перешел на язык цезарей и, указав на горбатое, странного плетения кресло, любезно предложил мне выкурить кальян. Я согласился, и пока ароматный дурман, очищаемый водой в изогнутом на турецкий манер колене, проникал ко мне в грудь, зажигая в мозгу радугу галлюцинаций, я вспомнил признания одного курильщика опиума, англичанина с французской фамилией [54] и отверг утомительную утонченность его видений, таких же фальшивых, как и его фамилия. Тело Ван Орина меж тем опустилось в кресло напротив. «Точно паук в паутину», — подумалось мне.

С чего началась наша беседа? Кажется, я спросил, почему названия их Города, такого богатого, такого могущественного, нет ни на картах путешественников и мореплавателей, ни в книгах историков. Я спросил также, как зовутся его жители и какому правителю они подчиняются. В ответ он произнес какое-то загадочное слово. «Приют усталых путников — так приблизительно переводится оно на твой язык, македонец». «Или пристанище нечистивцев и бродяг, — решил я про себя, а вслух, больше из вежливости, нежели из любопытства, спросил: — Неужели, бесконечнозначимое имя вашего Города отбрасывает на каждый язык свою тень, в каждом — у него своя проекция?» «О, да, — Ван Орин кивнул. — Как и три сами по себе ничего не значащие буквы в слове «Бог», в сущности, служат лишь камертоном, настраивая душу каждого на ее внутренний лад, так и тайное имя нашего Города звучит каждый раз по-разному для каждого пришельца. Неизменное само по себе, оно изменчиво, как время, и им вполне может оказаться, например, «аум», «ундр», «выход из пустыни», «цветок персика, распустившийся после дождя» или другое произвольное слово».

Про себя я отметил, что Ван Орин говорит не от души. Его речь отдает духом ранних немецких мистиков, а не искренностью. Это раздражило меня, но я попытался обратить все в шутку. «Я, кажется, понимаю — слова звучат иначе по-гречески, иначе по-латыни, самый же предмет существует независимо, как говаривал когда-то ваш сосед — Гиппон-ский епископ [55] . Главная же сущность вообще внесловесна, оставаясь всегда единой, она лишь прячется под разными именами, будь то Атман индусов, Сущий иудеев, Аллах обрезанных детей наложницы, коллективное бессознательное германского доктора [56] или, — я не сдержал улыбку, — тайное имя вашего Города».

«Или тайное имя нашего Города, — эхом повторил Ван Орин очень сосредоточенно, очень серьезно. Потом, помолчав, мягко добавил: — Я не хочу кощунствовать, чужеземец, но заменив в твоей религии слово «Господь» на «время», мы вернемся к ахейцам, чтущим Крона, или к персам, поклоняющимся Зурвану».

Я даже не успел оскорбиться бесстыдством его невежественных сравнений, так быстро он продолжил: «Как язык математиков не в силах выразить жужжание шмелей или рев бегемотов — он чересчур беден для этого, — так и естественной лингве, хоть она и гораздо шире, никогда не отобразить сути вещей». — «Но люди привыкли нарекать вещи именами и тысячелетиями обсуждают их». — «Потакая больше порочной страсти играть в слова, — он перебил меня, — или это слова играют в человеческие мнения, что, впрочем, одно и то же», — тут он брезгливо фыркнул, так фыркают, облизываясь, те загадочные животные, которых привозят к нам бенгальские купцы.

Чувствуя неловкость, я сказал: «Конечно, речь поэта и речь мусорщика одинаково ничтожны перед небом». Тут он вставил: «Или одинаково велики». — «Конечно, все — игра в бисер, но более или менее искусная». «Что есть искусство? — он смерил меня взглядом Пилата, а потом разразился монологом: — Вспомни того искусника, который ловко метал просяные зерна сквозь игольное ушко, и вспомни ироничное распоряжение того остроумного, но неглубокого правителя, который приказал дать этому фокуснику в награду пару мер проса, дабы тот вдосталь наупражнялся в своем прекрасном искусстве. Глупец правитель увидел здесь лишь суетность ухищрений и отсутствие пользы! Да ведь и сам он, мятущийся посреди мира со своей армией, столь же суетен! — Коралловые глаза Ван Орина вспыхнули огнем фанатизма, но это был фанатизм особый, фанатизм бессмыслия [57] . — Зачем писать пейзажи, если есть закаты, зачем слагать стихи, если есть звезды, зачем мудрствовать о Боге, если Он есть? Ведь это сулит лишь разочарование и боль. В нашем Городе, напротив, занятия ума приносят спокойствие и смирение. И хотя на первый взгляд труд наших мыслителей — сизифов, но ведь и достижения остальных, присмотритесь, — достижения Сизифа. — Здесь его сложенные доселе в кулак пальцы разжались, и ладонь очертила в воздухе полукруг, словно апеллируя к настенным орнаментам. — Прав тот галл, говорящий, что все мы — жертвы великого абсурда [58] , но мы отнюдь не великие жертвы абсурда, тут он заблуждался. Итак, чем занимаются люди нашего Города? Наши поэты, подобно древним афинянам, сочиняют стихи, по прихоти варьируя их размер так, что концы строк рисуют различные предметы: яйца, топоры, крылья, профили наших почтенных граждан, наши астрологи составляют гороскопы на мельницы, коз, полевых мышей или на ползущую по травинке букашку, наши математики считают количество комбинаций, в которые могут сложиться буквы кириллицы, или количество капель выпавшего в четверг дождя…» Я быстро спросил Ван Орина о роде его деятельности. Он усмехнулся, потом торжественно продолжил: «О, мое искусство — это великое искусство составления палиндромов. Искусство, столь слабо развитое в Европе, где его считают лишь пустой забавой и которому с таким упоением предаются в Китае, и недаром: ведь оно таит глубокий символ…»

Он еще что-то говорил, но я уже не слушал. Я думал, зачем проделал путь длиной в молодость — о, тяготеющий надо мною рок! — неужели только затем, чтобы все свелось к нелепой шутке, чтобы трагедия человека, словно перевертень, обратилась фарсом? Конечно, я не хочу остаток жизни опьяняться искусством Города — их забытье все равно что скучное забытье этого опиумного кошмара. Сознательно заблудиться в деревьях, даже не доходя до леса? Ну уж нет. Завтра я буду возвращаться из добровольной ссылки.