Стемнело. Накрапывал дождь. На ступеньках он ленивой собакой сворачивался в лужи. Пустеющий зал банка на углу Стромынки и Егерской улицы, где он держал деньги, залитый искусственным фиолетовым светом («Точно в мертвецкой», — мелькнуло у него в голове), показался до странности незнакомым. Позже он припомнит, как с усилием прогнал это ощущение.

Девушка в окошке сосредоточенно пересчитывала банкноты. Над ней по пыльному стеклу, конвоируемая парой «С» в надписи «КАССА», ползла муха. Перпендикулярно стойке развернутая парусом газета прятала обладателя коротких узловатых пальцев, обнимавших ее.

Дальнейшее произошло необъяснимо. Если, конечно, не принимать в качестве объяснения констатирующий термин психиатров (о, жалкий удел всех терминов!): «лунатизм наяву» или проще: рассеянность.

Проиграв в уме все формальности процедуры получения денег и потому, видимо, считая их уже совершенными, он в сомнамбулической уверенности приблизился к окошку вплотную — муха при этом взлетела — и машинально вместо чистого бланка выдернул оттуда пачку сторублевых купюр.

Все смешалось. В коктейле мгновений всплывают и тонут: изумленное лицо девушки, рывок человека из-за газеты, свист рассекающего воздух кулака, удивление, холод кафельного пола на щеке, вой сирены, боль, резиновые дубинки охраны, блеск и скованность наручников («браслеты», как крикнули рядом), промельк лилового неба, тряска и скачки милицейского «козла», нервная дрожь и, наконец, апатия как реакция защиты.

Это тупое безразличие выветрилось только в кабинете начальника участка, куда, размыкая сталь на руках и представляя: «Покушение на ограбление банка, шеф!» — его втолкнул сутулый сержант с гуцульски вислыми, печальными усами.

Он обвел комнату отстраненным взглядом. Желтая масляная краска, которая лупилась на стенах, въевшийся запах табака и мерное жужжание пропеллера под потолком в разводах подчеркивали ее казенный вид.

Помимо хозяина, дебелого, с двойным подбородком капитана, откинувшегося на стуле и скрестившего пальцы на животе, здесь находился стриженый ежиком крепыш в стеганке, складки лица которого перемежались многочисленными мелкими шрамами, колючками щетины и глаз.

«Документики», — не то попросил, не то потребовал капитан неожиданным фальцетом, отрывая передние ножки стула от пола и раскачиваясь. Тот, кому инкриминировали разбой, уже собрался было ответить, что, отлучаясь из дома на полквартала, паспорта с собой не берут, но тут стриженный с наглой ухмылкой, обнажившей осколки гнилых зубов, перебил его: «Э, да это Савелий Глов! Привет, Ирландец».

Он оторопел. Злорадные интонации, звучавшие в голосе, вытащили из детской памяти, как в суде каторжники опознавали Жана Вальжана, одного из отверженных героев Гюго. Почему вдруг именно это?

К горлу терпкой ежевикой подступала дурнота. Кто такой Глов? Сознание противилось воспринимать реальность. На миг ему почудилось, что он спит в Сокольниках в своей уютной квартирке, накрывшись с головой душным одеялом, а весь этот дикий и нелепый сон — всего лишь плод расстроенных нервов и чересчурной дозы веронала. Тогда он молчанием решил прекратить его. Напрасно. Кошмарный спектакль разыгрывался уже без его участия.

Капитан распорядился сверить отпечатки с данными компьютера («Идентифицировать личность», — так он выразился, старательно выговаривая слова), а пока, щеголяя перед публикой, принялся пересказывать досье Глова.

Тот, которому присваивали эту жестко сбитую фамилию, внутренне напрягся и, пока пальцы ему мазали чем-то липким, наблюдал, как сухие факты протокола слагают в голове череду образов, мельканием похожую на клип.

Кадрам аккомпанирует хриплый голос Высоцкого: «По равнинам, по-над пропастью, по самому по краю я коней своих нагайкою стегаю, погоняю, погоняю…» — и рефрен: «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее…» А под него фальцетом: «Савелий Глов — клички «Левша» и «Ирландец» — рыжий, юркий подонок, кумир сокольнической шпаны семидесятых годов, отметил свои десять лет кражей, четырнадцатилетие — изнасилованием, совершеннолетие — убийством. Последнее и будет стартом. Ссора у пивного ларька. Крутой чужак, вынимающий из-за пазухи нож. Разбитая «розочкой» бутылка водки. Жестокие в пьяной нерасчетливости удары. Кольцо обступивших. Матерщина. Крупным планом: гримаса бешенства и боли, кровь, красящая пузыри пивной пены, танец предсмертных судорог. Потом бегство, травля и страх («я коней своих нагайкою стегаю…»), топот погони («погоняю, погоняю…»), тупик и обреченность («чую с гибельным восторгом: пропадаю, пропадаю…») и сразу перескок (клип как клип): серый ватник зоны, лесоповал, мелькание лагерей: Чудь, Подмеленная, Коми («чуть помедленнее, кони»), побег в пургу («по равнинам, по-над пропастью…»), обмороженные ноги и дополнительный срок, волчьи законы «особо опасных», удаль нового побега, блатные кутежи на малинах вперемежку с беспределом и смертный приговор заочно. Он ждет рецидивиста — буквально «за ним вышка бегает» — уже семь лет: столько Савелий Глов числится в розыске. Мелодия оборвалась, клип кончился, капитан смолк. Облик его не выражал ничего, кроме усталости и тоски.

Того, кому в продолжении клипа предлагали роль вора в законе, совершенно успокоила подобная несуразность. Про себя он уже успел окреститься Псевдо-Гловым («Псевдо-Дионисий [65] , Псевдо-Пселл [66] , Псевдо-Глов…» — каламбурил ум) и теперь, предвкушая и усиливая комизм развязки, крикнул: «Не шей мне дела, гражданин начальник!»

В возникшей паузе он отметил источники: свое всеядное любопытство и монографию Чалидзе «Уголовная Россия», благодаря которым может сносно ботать по фене. Затем он стал думать о блатном жаргоне, чью остроту оттачивали поколения зэков, так же старательно, как их руки — заточки.

Сзади вошли. «Все сходится, шеф. Перед вами действительно Глов», — доложил кто-то в спину. Он обернулся. Дверь уже затворялась. Услышанное молнией парализовало его. Он силился возразить, выдавить из себя что-то про роковую ошибку — и не мог. Слова не наполнялись звуком. «Точно во сне», — отметил краешек его сознания.

Рыхлый капитан меланхолично махнул рукой и, кивнув не без брезгливости на иуду в стеганке, приказал увести обоих.

Тьма камеры предварительного заключения ударила по сетчатке фантастикой пуантилистических картин, но он не замечал этих цветных мурашек: чудовищность недоразумения раздавила его. Прижавшись к стене, он медленно сполз на корточки и замер. В голове, звеня звеньями, сплетался круг: дурные предчувствия, диссертация, мятежный митрополит Исидор, банк, провал в пустоту и, наконец, зловещий силуэт Глова.