Последняя фраза была зачеркнута, а вместо нее появилось: «Да-да, произошла какая-то чудовищная ошибка, им нужен другой, а я вовсе не хочу пасть жертвой нелепого недоразумения. Но что это? Господи, нет, он собирается стрелять в упор…»

«Ну все, перегрелся, хватит на сегодня», — решил человек, укутанный в плед теплой шерсти, и снял очки. Выдернув из каретки лист недопечатанным, он с детской небрежностью отправил его в стопку на столе, даже не перечитав. «Боже, сколько их, однако, скопилось за сутки, — и ужаснулся: — За сутки!» Брезгливо отодвинул в сторону машинку. Откинувшись в кресле, потянулся во весь свой невысокий рост. Зевнул. Потом, преодолевая усталость и зябкость, покинул уют клетчатого пледа и отправился на кухню — варить кофе к бутербродам. Вскоре там стукнул холодильник. Чиркнула спичка. Жуя, он еще умудрялся мурлыкать себе под нос какой-то модный мотивчик. Поужинав, составил посуду в мойку и, подойдя к окну, долго вглядывался с высоты пент-хауса в огни районов, расстилающихся к востоку от Ист-ривер. Утомленный, он все еще не мог отключиться, продолжая механически выстраивать в голове ходы дальнейших сцен и положения, в которых будут оказываться его герои. В прямой ассоциации с этим он подумал, что и копошащиеся там внизу люди также действуют по сценариям. Только начертаны они неведомой им рукой. Сравнение это показалось ему не столько кощунственным, сколько банальным. «Кроме того, в отличие от литературы у них всегда остается выбор». Но его изнуренное сознание уже попало в ловушку дурной метафизики. Он подумал, то ли в шутку, то ли всерьез, что верно и обратное: каждому сочиненному сценарию уготовлено реализоваться, найдя исполнителей для своих ролей. Впрочем, и это не ново. Он старался прогнать эти странные мысли, но они упрямо возвращались. В той или иной форме. «А вещие прорицатели? — недоумевал он. — А старик Казотт [50] , узревший казнь короля и предсказавший собственную смерть? Быть может, пророк — отчасти шаман, предугадывая, он накликает свою судьбу, недаром же многие народности убивают своих поэтов. Впрочем, это уже абсурд». Ему стало страшно. Поняв, что перенапрягся, решил отвлечься: спуститься туда, вниз, в гущу разыгрываемых ролей — проветриться. В прихожей, прежде чем обуться, он счистил грязь с черных лакированных ботинок, нацепил плащ и не сразу попал в рукава ветхого, тронутого молью пальто. Еле заметные проплешинки стыдливо прикрывала шляпа.

Обремененная свертками соседка, неуклюже переминаясь, корябала бородкой ключа дверную скважину. Ее букли нервно подрагивали. «Добрый вечер, миссис Симпсон, вам помочь?» Закашлялся — не простудиться бы. «О мистер Брук, вы так любезны, как всегда, несносная дверь». Дверь, и в самом деле проклятая: повозишься, позлишься, на этот раз, охнув, открылась уже через пять минут — не срок. «Миссис Симпсон, вам следует смазать замок. У вас найдется масло?» Благодарная улыбка. Ничего не скажешь — милая старушенция. И уже чуть позже, когда он поднимался с корточек, протягивая обратно скользкий пузырек: «А куда вы собрались на ночь глядя?» — «Да вот хочу подышать тем смогом, который у нас по старинке именуют воздухом». — «О, надеюсь, остроумие защитит вас от уличных приключений — там стало почти так же опасно, как и на страницах ваших книг, где действует ваш роскошный однофамилец». Вот тебе и Божий одуванчик! «Не волнуйтесь, моя персона, к сожалению, уже давно не представляет ни для кого интереса». Он почти не лукавил. Особенно, что касалось сожаления.

Нажимая на кнопку лифта, он вдруг почувствовал прилив какого-то необъяснимого возбуждения. Спускаясь, машинально поправил перед зеркалом кашне, расправил сутулость плеч. Консьержка отсутствовала. Вместо нее какой-то бритый затылок возился с почтовым ящиком. И тут неполадки? Или он достает оттуда газету? За его широкой спиной в твидовом пиджаке не разглядеть. Ежик его волос был мокрым — видно, на улице дождь. Когда позади двери лифта уже мягко сомкнулись, спина стала медленно поворачиваться. Газеты в руках не было. Зато были оскал на мрачном и жестоком лице и повадки хищного зверя.

И тут, обреченный, Аллен Брук внезапно осознал, что через мгновенье ему предстоит выбор: ведь ДЕЙСТВИЯ ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА ВНУШАЮТ ЯВНЫЕ ПОДОЗРЕНИЯ…

Свитки нижеследующей рукописи были обнаружены мною в архивах библиотеки одного из восточных городов. Поначалу я предположил, что она принадлежит перу легендарного византийца, из-за скудости располагаемых о нем сведений вошедшего в историю под прозвищем Псевдо-Овидия [51] . Однако явные позднейшие наслоения и как следствие — грубые анахронизмы и стилевая разноголосица, которая особенно слышна в финале, указывают на апокрифичность рукописи. Поскольку текст впитал многочисленные вставки и дополнения, установить теперь авторство, идентифицировать его хотя бы гипотетически, а также хотя бы приблизительно датировать его, представляется нам невозможным. Кроме того, рукопись содержит лакуны столь многочисленные, что можно говорить скорее о фрагментах литературного изложения, нежели о целостном документе истории.

…Сейчас я уже не помню, кто первым сообщил мне о существовании Города. Я не знаю, был ли сообщивший моим другом или недругом, не знаю, было ли священное имя Города произнесено невзначай или за кажущейся случайностью таился скрытый умысел. Господи, как давно это было! Возможно, из того же источника я услышал, что Город находится где-то на юге всех известных нам стран, что он отделен от остальной ойкумены онемевшей далью вечерних морей и морем зыбучего песка, чьи песни слушают по ночам высокие зеленые звезды да змеи, выползшие из дюн менять кольца своей чешуи. Я узнал также, что Город населяют отважные храбрецы — те, кто бежал по каким-то причинам со своих родин и сумел добраться до этого края света, что вавилонское смешение языков в нем преодолевают патриархальный уклад и система почтенных цехов, где ремеслами руководят Мастера. Спокойствие и размеренность царят в нем, спокойствие и размеренность — единственное, чего требуют его граждане от вновь прибывавших, взамен даря неофитам постижение природы вещей.

Конечно же, я не верил в существование Города, я не поверил этой сладкозвучной песне сирен, сочтя певца шарлатаном. Как может существовать уголок тишины посреди рокота вселенной, как может оставаться спокойной капля, когда волнуется море? Тем более сейчас, думал я тогда, в бурю.63 года Креста, когда дикие орды иноверцев сотрясают границы мира, когда алчные полчища кочевников налетают отовсюду словно саранча, полоняя подданных Императора, и когда в самой Империи — разлад, когда еретики и язычники голодными волками рыщут по ее просторам, грабя и терзая честных богомольцев, разоряя церкви нашего рожденного Девой Спасителя.

Но, может быть, именно сомнения и заставили меня распорядиться седлать скакуна, ибо я ромей, говорящий по-гречески, но я и эллин: в моих жилах течет кровь предков — философов и воинов, а это кровь любопытных. Я меценат, знаток и покровитель искусств. В моих подвалах скопилось достаточно талантов золота — достаточно, чтобы не презирать богатство, и достаточно, чтобы душа не прилеплялась к нему. Я скорее горд, чем тщеславен, и моему сердцу так мила свобода!

…Должность ипата при дворе регентши — вот что уготовила мне судьба, и я должен был бы вскоре покинуть родные

Фессалоники — ведь я дал клятву. Да, я дал тюремщикам клятву, но как же мне претят интриги! Плести сеть коварства ближнему и ради чего? Нет, быть царедворцем, видно, не моя стезя, так не почетнее ли искать химеру, искать, быть может, совсем не веря в ее существование, ведь таков удел истинных философов.

Приставленный ко мне соглядатай — о, как мерзки нравы в Империи, о, вездесущность доносчиков! — мой же вольноотпущенник, живущий на половине челяди, попробовал силой задержать меня у ворот виллы. Подлый раб! Мой кинжал изуродовал ему лицо…