Том 1. Громокипящий кубок
вернуться

Северянин Игорь Васильевич
Шрифт:

1911. Май.

Валентина

Валентина, сколько счастья! Валентина, сколько жути! Сколько чары! Валентина, отчего же ты грустишь? Это было на концерте в медицинском институте, Ты сидела в вестибюле за продажею афиш. Выскочив из ландолета, девушками окруженный, Я стремился на эстраду, но, меня остановив, Предложила мне программу, и, тобой завороженный, На мгновенье задержался, созерцая твой извив. Ты зашла ко мне в антракт (не зови его пробелом) С тайной розой, с красной грезой, с бирюзовою грозой Глаз восторженных и наглых. Ты была в простом и белом, Говорила очень быстро и казалась стрекозой. Этот день! С него — начало. Телефоны и открытки. К начинаньям поэтессы я был очень милосерд, И когда уже ты стала кандидаткой в фаворитки, Ты меня сопровождала ежедневно на концерт. А потом: Купе. Деревня. Много снега, леса. Святки. Замороженные ночи и крещенская луна. Домик. Нежно и уютно. Упоенье без оглядки. Валентина безрассудна! Валентина влюблена! Все прошло, как все проходит. И простились мы неловко: Я «обманщик», ты сердита, т. е. просто трафарет. Валентина, плутоглазка! остроумная чертовка! Ты чаруйную поэму превратила в жалкий бред!

1914. Март.

Тебе, моя красавица!

Ариадниной мамочке.

Вуаль светло-зеленая с сиреневыми мушками Была слегка приподнята над розовыми ушками. Вуаль была чуть влажная, она была чуть теплая, И ты мне улыбалася, красивая и добрая: Смотрела в очи ласково, смотрела в очи грезово, Тревожила уснувшее и улыбалась розово. И я не слышал улицы со звонами и гамами, И сердце откликалося взволнованными гаммами. Шла ночь, шурша кокетливо и шлейфами, и тканями, Мы бархатною сказкою сердца друг другу ранили. Атласные пожатия: рождения и гибели: Отливы: содрогания: кружения и прибыли: Да разве тут до улицы со звонами и шумами?!. Да разве тут до города с пытающими думами?!. Кумирню строил в сердце я, я строил в сердце пагоды… Ах, губки эти алые и сочные, как ягоды! Расстались: для чего, спроси: я долго грезил в комнате: О, глазки в слезках-капельках, мои глаза вы помните? Вы помните? вы верите? вы ждете! вы, кудесные! Оне неповторяемы мгновенности чудесные!.. Я требую настойчиво, приказываю пламенно: Исчезни, все мне чуждое! исчезни, город каменный! Исчезни все, гнетущее! исчезни, вся вселенная! Все краткое! все хрупкое! все мелкое! все тленное! А мы, моя красавица, утопимся в забвении, Очаровав порывностью бесстрасное мгновение!..

1910. Январь.

Поэза о тысяча первом знакомстве

Лакей и сен-бернар — ах, оба баритоны! — Встречали нас в дверях ответом на звонок. Камелии. Ковры. Гостиной сребротоны. Два пуфа и диван. И шесть безшумных ног. Мы двое к ней пришли. Она была чужою. Он знал ее, но я представлен в этот раз. Мне сдержанный привет, и сен-бернару Джою Уйти куда-нибудь и не мешать — приказ. Салонный разговор, удобный для аббата, Для доблестной ханжи и столь же для гетер. И мы уже не мы: Альфред и Травиата. И вот уже оркестр. И вот уже партер. Так: входим в роли мы совсем непроизвольно. Но режет сердце мне точеный комплимент. Как больно говорить! Как нестерпимо больно, Когда предвидишь вот любой, любой момент! Все знаем наперед: и будет то, что смято Когда-то, кем-то, как и где — не все равно ль? И в ужасе, в тоске, — Альфред и Травиата, — Мы шутим — как тогда! Лелея нашу боль:

1914. Осень.

В осенокошенном июле

Июль блестяще осенокошен. Ах, он уходит! держи! держи! Лежу на шелке зеленом пашен, Вокруг — блондинки, косички ржи. О, небо, небо! твой путь воздушен! О, поле, поле! ты — грезы верфь! Я онебесен! Я онездешен! И Бог мне равен, и равен червь!

1911. Июль.

Дылицы.

Родник

Восемь лет эту местность я знаю. Уходил, приходил, — но всегда В этой местности бьет ледяная Неисчерпываемая вода. Полноструйный родник, полнозвучный, Мой родной, мой природный родник, Вновь к тебе (ты не можешь наскучить) Неотбрасываемо я приник. И светло мне глаза оросили Слезы гордого счастья, и я Восклицаю: ты — символ России, Изнедривающаяся струя!

Мыза Ивановка.

1914. Июль.

К черте черта

Какою нежностью неизъяснимою, какой сердечностью Осветозарено и олазорено лицо твое, Лицо незримое, отожествленное всечертно с Вечностью, Твое, — но чье? В вагоне поезда, на каждой улице и в сновидении, В театре ль, в роще ли, — везде приложится к черте черта, Неуловимая, но ощутимая, — черта — мгновение, Черта — мечта! И больно-сладостно, и вешне-радостно! Жить — изумительно Чудесно все-таки! Ах, сразу нескольких — одну любить! Невоплощенная! Невоплотимая! тебя пленительно Ждать — это жить!

1914. Ноябрь.

Поэза спичечнаго коробка

Что это? — спичек коробок? — Лучинок из берез? И ты их не заметить мог? — Ведь это ж грандиоз! Бери же, чиркай и грози, Восторжен, нагл и яр! Ползет огонь на все стези: В твоей руке — пожар! Огонь! огонь, природоцап, Высовывай язык! Ликуй, холоп! Оцарься, раб! Ничтожный, ты велик!

Мыза Ивановка.

1914. Начало июля.

Рондо («Читать тебе себя в лимонном будуаре…»)

Л. Рындиной

Читать тебе себя в лимонном будуаре, Как яхту грезь, его приняв и полюбя: Взамен неверных слов, взамен шаблонных арий, Читать тебе себя. Прочувствовать тебя в лиловом пеньюаре, Дробя грядущее и прошлое, дробя Второстепенное, и сильным быть в ударе. Увериться, что мир сосредоточен в паре: Лишь в нас с тобой, лишь в нас! И только для тебя, И только о тебе, венчая взор твой царий, Читать тебе себя!