Том 1. Громокипящий кубок
вернуться

Северянин Игорь Васильевич
Шрифт:

1914. Февраль.

Амазонка

Я встретил у парка вчера амазонку Под звуки бравурной раздольной мазурки. Как кукольны формы у синей фигурки! — Наглея восторгом, сказал я вдогонку. Она обернулась, она посмотрела, Слегка улыбнулась, раздетая взором, Хлыстом помахала лукавым узором, Мне в сердце вонзила дремучие стрелы: А рыжая лошадь под ней гарцовала, Упрямо топталась на месте кобыла И право не знаю, — казалось ли, было, — В угоду хозяйке, меня баловала:

1910. Февраль.

Berceuse [15]

(на мотив Мирры Лохвицкой)

Ты так светла в клубящемся покрове. Твое лицо — восходный Уротал. В твоем дремучем чернобровье Мой ум устало заплутал. Ты вся — мечта коралловых уловов. Твои уста — факирская печать. В твоих очах, в очах лиловых, Хотел бы сердце закачать. А где-то плачь и грохоты орудий: Так было встарь, так вечно будет впредь Дай погрузиться в белогрудьи И упоенно умереть!

15

Berceuse — колыбельная песня (фр.)

1910. Сентябрь.

Электрассонанс

Что такое электрассонанс? Это — молния и светлячок. Сон и сказка. Гекзаметр и станс. Мысль и греза. Пила и смычок. Равнокровье и злой мезальянс. Тайна ночи и женский зрачок. Мирозданье — электрассонанс!

1911. Февраль.

В гостинице

В большом и неуютном номере провинциальной гостиницы Я лежу в бессоннице холодноватыми вечерами. Жутко мне, жутко, что сердце скорбью навеки вынется Из своего гнездышка — разбитое стекло в раме: Из ресторана доносится то тихая, грустная музыка — Какая-нибудь затасканная лунная соната, То такая помпезная, — правда, часто кургузая, — — Лилию оскорбляющее полнокровье граната: И слышатся в этой музыке души всех женщин и девушек, Когда-либо в жизни встретившихся и возможных еще в пути. И плачется, беcслезно плачется в номерной тиши кромешной О музыке, о девушках, обо всем, что способно цвести:

Симферополь. 1914. Январь.

Кузина Лида

Лида, ты — беззвучная Липковская. Лида, ты — хорошенькая девушка. Стройная, высокая, изящная, ты — сплошная хрупь, ты вся — улыбь. Только отчего же ты недолгая? Только отчего твое во льду ушко? Только для чего так много жемчуга? Милая, скорей его рассыпь! Русая и белая кузиночка, не идут тебе, поверь мне ландыши; Не идут тебе, поверь мне, лилии, — слишком ты для белаго — бела: Маки, розы нагло — оскорбительны, а лианы вьются, как змееныши; — Трудно обукетить лиф твой девичий, чтобы ты сама собой была. : Папоротник в блестках изумрудовых, снег фиольно-белый и оискренный, Пихтовые иглы эластичные — вот тебе единственный убор, Девушке со старческой улыбкою, замкнутой, но, точно солнце, искренней, Незаметно как-то умирающей, — как по ягоды идущей в бор:

1912. Февраль.

Никчемная

Ты меня совсем измучила может быть, сама не ведая; Может быть, вполне сознательно; может быть, перестрадав; Вижусь я с тобой урывками: разве вместе пообедаю На глазах у всех и каждого, — и опять тоска — удав. О, безжалостница добрая! Ты, штрихующая профили Мне чужие, но знакомые, с носом мертвенно-прямым! Целомудренную чувственность мы зломозгло объутопили Чем-то вечно ожидаемым и литаврово-немым: Слушай, чуждая мне ближница! обреченная далечница! Оскорбить меня хотящая для немыслимых услад! Подавив негодование, мне в тебя так просто хочется, Как орлу — в лазорь сияльную, как теченью — в водопад!

Одесса.

1914. Февраль.

Жуткая поэза

О, нестерпимо-больные места, Где женщины, утерянные мною, Навек во всем: в дрожании листа, В порыве травном к солнечному зною, В брусничных и осиновых лесах, Во всхлипах мха — их жалобные плачи: Как скорбно там скрипенье колеса! Как трогательно блеянье телячье! На севере и рощи, и луга, И лады душ, и пьяненькие сельца — Однообразны только для пришельца: Для северян несхожесть их легка. Когда-нибудь я встречу — это так! — В таком лесу унылую старуху, И к моему она приблизит уху Лукавый рот. Потом за четвертак Раcскажет мне пророчная шарманка И их судьбе, всех жертв моих. Потом Я лес приму, как свой последний дом: Ты — смерть моя, случайная цыганка!

Одесса.

1914. Февраль.

Рондо оранжевого заката

Невымученных мук, невыгроженных гроз Так много позади, и тяжек сердца стук. Оранжевый закат лианами оброс Невыкорченных мук. Оранжевый закат! ты мой давнишний друг Как лепеты травы, как трепеты берез, Как щебеты мечты: Но вдруг изменишь? вдруг? Заплакать бы обжогом ржавых слез, В них утопить колечки змейных скук И ждать, как ждет подпоездник колес, Невысмертивших мук!

Веймарн.

1913. Август.

Евгения

Это имя мне было знакомо — Чуть истлевшее пряное имя, И в щекочущем чувственность дыме Сердце было к блаженству влекомо. Как волна — броненосцу за пену, Как за плен — бег свободный потока, Это имя мне мстило жестоко За забвенье, позор, за измену: Месть швырнула в лицо мне два кома, Кома грязи — разврат и бескрылье. Я кончаюсь в неясном усилье: Это имя мне жутко-знакомо!..