Туманное Звено. Стихотворения
вернуться

Гингер Александр Самсонович
Шрифт:
6
Влекома полною луною, встает душа моя в ночи. Разбуженная тишиною, сестра, в испуге не кричи! Стоит на склоне крыш лунатик, не опасаясь ничего. Не окликай же, Бога ради, обычным именем его. Стоит он на последней грани строения и пустоты. Куда он простирает длани? Зачем его тревожишь ты? Не трогай лунного провидца: он двигается неспеша, он знает где остановиться, куда его ведет душа… ………………………………….. В русалочьей ночной сорочке, гремя железом листовым, я дохожу уже до точки, где зданье переходит в дым. Когда безглазая, босая, стою я зданья на краю, лишь голова луны спасает от сокрушенья плоть мою. Но — связанная со зданьем, не с плотной почвой полевой, а с этим призрачным созданьем, снабженным только головой — я все же чувствую истому (молчи, перо мое, молчи!)… Как руки, ко всему земному от головы идут лучи… …………………………………. Лучи большой луны сквозь стекла струятся на мою кровать. Я от бессонницы поблекла. Как мне болезнь мою назвать?
Заключение
Бывает странное страданье, потусторонняя напасть. Когда она, как дождь на зданье, на сердце вздумает напасть — она, как он, неумолима: склоняется пред ней и врач, и даже стойкость пилигрима нередко переходит в плач. Не одарил меня наследством отец, но будучи врачом, дал мне действительное средство быть той болезни палачом. Луну — услужливое слово — во всех склоняю падежах, о главном не сказав ни слова, но возле главного кружа. Лечение первостепенно: пока я о луне пою, я вырезаю постепенно, как опухоль всю боль мою. Молчала я, тоской пугая саму себя (как птицу мгла). Но ты, подруга дорогая, мне высказаться помогла! За то, что не смыкая вежды, с тобою всласть я говорю — за невозможность, за надежды — луна, тебя благодарю.

КНИГА

Над комнатой уже нависла мгла. Но — мысленному повинуясь сдвигу — я достаю из темного угла одну многозначительную книгу. Имея тягу к буквенным трудам, мне кажется, я долга не нарушу, когда, на время, вам для чтенья дам ее — уже разрезанную — душу. Сроднятся ль с вашим мертвенным лицом рожденные живою кровью строчки? (Приходится поставить пред концом знак вопросительный мне — вместо точки).

ВОЛНА

Волне, упавшей при луне в песок (от собственного груза), со дна поднявшейся волне — невольно отдалась медуза. Паденье пены с крутизны — естественной послушна силе. О, сила вздыбленной волны, о, кони мчащиеся в мыле!.. С кипеньем вала меж камней — бескостной мыслимо ль бороться? И человек, подобно ей, волне девятой отдается. Еще не знает он, куда стремительною двинут лавой, но должен, долже повода он сдерживать рукою правой. А скорбь его, как крест большой, вся слева — на сердечном фланге… Скажи, с такою ли душой спускался лермонтовский ангел?

ПРОСТИ

Когда задумает расстаться мое дыхание со мной, я не смогу уже остаться на затверделости земной. Когда в лампаде мало масла, когда у свечки сала нет… Но прежде чем она погасла, она дает высокий свет. Прости меня, что не блистала я в полдень полной красотой, зато полуночью листала я листья книги золотой, той самой, что рассталась с глиной, и всю меня несет туда, откуда кажутся равниной ущелия и города.

III

О том что знаю и чего не знаю,

перо, тебе докладываю я.

Александр Гингер

ЖЕЛТЫЙ ДОМ

Лоснился щебень. Бились воробьи над крошками разрушенного хлеба. Тяжелый флот скользил вдоль моря и флот облачный — по временам вдоль неба. Весенний сквер был по-балтийски чист. Гудела детвора вокруг эстрады… Одно дитя, как виноградный лист, упорно липло к столбикам ограды… ………………………………………. Через дорогу, в дюнах, над песком, у грядок с будущими огурцами, стоял в уединеньи длинный дом с довольно необычными жильцами. Он сделан был из желтых кирпичей, и все вокруг весной дышало, кроме смирительных рубашек и ключей для тех, что проживали в желтом доме. Он сделан был из желтых кирпичей и все вокруг весной дышало кроме смирительных рубашек и ключей для тех что проживали в желтом доме Они гуляли парами порой, но двигался иной и в одиночку… Я помню гравий, солнце над горой, и их глаза, направленные в точку. Они срывали тонкую траву невозмутимым выспренним движеньем. Движенья их, заснувших наяву, других миров казались отраженьем. А между ними поливал газон веселый молодой садовник. С лейкой, в лучах заката направлялся он к насосу, что плескался за скамейкой. Здесь мелкие лазурные цветы, имея блеск небесного оттенка, казались капельками высоты, упавшими к подножию застенка… ……………………………………… Ребенок с ярким яблочным лицом на солнышке, пять лет ему знакомом, нередко наслаждался леденцом пред этим необыкновенным домом. К садовнику он подойти не смел, зато, в сияющее время года, следя за ходом огородных дел, подобно тумбе застывал у входа. При нем — новорожденная гряда от полной лейки набиралась силы. Пел ящичек скворешного гнезда, входили в яму корневые жилы. За дюнами кричали петухи — будильники рыбачьего поселка, и прославляла хвойные духи упавшая сосновая иголка… Дитя стояло у больших ворот так неподвижно, как цветок двуногий. Брели безумные, раскрывши рот, ловя руками собственные ноги… Садовник пел, не замечая их. Подрагивая яркими боками, взлетал к лазури шар. Закат был тих. Вдали — чернели барки с рыбаками. Садовника землистая рука сама, в тени, землей казалась бурой. Над черным завитком от корешка он думал о невесте белокурой. У западной границы городка качались пароходные каюты… И грустью, что весной для всех сладка, туманилась душа его Анюты. Садовник взял анютины глаза и посадил их в солнечное место. Любил весну он за цветы и за те чувства, что дала ему невеста… ………………………………….. Но беспощадно сыплется песок, что назван был песочными часами. Сомнения вонзаются в висок, судьба полна немыми голосами… И девочка, смотревшая на дом — с тем зданием боясь теперь свиданий — растерянно готовит третий том своих восторгов и своих страданий, со страстностью соединив тоску, прибавив к этому надежду даже, но посыпая каждую строку той солью, коей не найти в продаже.

СЕСТРЫ

1. «Когда, скрипя, стирается белье…»

Когда, скрипя, стирается белье, иль с хрустом происходит чистка меди, вы все, конечно, видели ее — не у себя, так у своих соседей. В пальтишке узком, с кончиком лисы, в крылатом фартуке, обычно в клетку, она в дома приходит на часы, как птица, что сама влетает в клетку. С глубокими солонками ключиц, с глазами, как две чашки с синевою, с работою горчее всех горчиц, она живет почти что неживою… Слова ее бесцветны, как вода, сама она порой худее кошки. В чулках ее — зиянья иногда, как слуховые круглые окошки. С лицом сухим и серым как ковыль, вооружившись выскобленным стулом, она с больших шкапов стирает пыль, поднявши руки вверх, как перед дулом. Не основавши собственной семьи, покорная обычному заводу, стараясь, от семи и до семи, для всех, кто ей давал огонь и воду — как друг, она трудилась для других. И с серой тряпкой, с сором, без привала, среди вещей — чужих, но дорогих — сама, как тряпка серая, сновала. Без отдыха, без облика, без лет, скользила тень, равно для всех чужая, за несколько безжалостных монет любой очаг усердьем окружая. Усталый мозг, засушенный в борьбе, лишенный духа, как цветок осенний, лишь раз в неделю думал о себе — и это было в утро воскресенья. Она была умыта и чиста, и шкап — не до конца ее обидел: на ней была сорочка из холста… Но в эти дни — никто ее не видел. Однажды утром, вставши после сна, прочтя в газете: «отравилась газом…» я вам скажу: то может быть она ушла из жизни, не моргнувши глазом. Она погрязла в прахе бытия. Быть может Марфой в прошлом воплощеньи была она… Возьмут ли «Жития» ее к себе — за силу всепрощенья?

2. «Когда счастливой матерью семьи…»

Когда счастливой матерью семьи становится ленивая Мария, лишь к вечеру, не ранее семи, плита ее бушует как стихия, и дети, сев вдоль кухонной скамьи, кладут на доски рученьки сухие. Мария варит суп из топора и моет пол в лазоревом уборе. Весной она уходит со двора с высокими зарницами во взоре… Ее запущенная детвора сидит в худых штанишках на заборе. В ее квартире зарево и гам. Дожди и снег идут в ее квартире… На страх соседям (и на страх врагам) она ложится в три или в четыре. Шлет зайчиков луна к ее ногам: Она играет, при луне, на лире. И к ней (сидящей с зайцами у ног и в то же время — с музыкой у чрева) приходит муза северных дорог с большим крылом направо и налево. Так — некогда — к Марии на порог могла являться Пресвятая Дева… Гнездо, Мария, со стараньем вей: ты от хулы должна оборониться. Рассветный воздух сделался живей и месяц начал к западу клониться, а ты… ты все не спишь. Ты — ночи птица: сова? едва ль! скорее соловей… Увы, родная Марфина сестра непрочная опора для семейства: она не носит дойного ведра и в полдень сонные свершает действа… Пусть днем она не делает добра, но ночь ее — во власти чародейства. Днем спит она, сжимая в кулаке свой первый палец. Странную картину являет ночь: совместно в котелке Мария варит и грибы и тину. Четыре паука на потолке плетут одну и ту же паутину Пока пчелоподобная жена часы полезным отдает работам, Мария застывает у окна, подняв лицо к божественным высотам. Она сродни лунатикам — она тревожит лиру по нездешним нотам… Но упрекнуть придется мне ее за то, что люлька у детей сырая, что у нее не глажено белье, что грабли зацветают средь сарая, что стало мхом вязание ее, и что игре ее — не видно края, еще — за обвалившийся плетень, за все в саду погибшее богатство, за каждый без труда убитый день, за вечное с мечтою панибратство, за праздность, за лирическую лень, короче — за земное тунеядство. Мария в узах брачного кольца кой-как свое свершает бабье дело. Она готовит душу для конца. Но будет ли душа сильнее тела, и свет ее посмертного лица таким живым, каким она б хотела?..