— Это на гроб мне, что ли? — сузив глаза, глухо спросил Селенгинский.

— Почему на гроб?

— А Троицы тут никакой нет, — обидчиво ответил Селенгинский. — В лазарете какая Троица?

— Это правда, — сказал Бабаев и замолчал, но в глаза Селенгинского смотрел ожидающе и благодарно. То, что обиделся Селенгинский, почему-то было приятно ему: хотелось, чтобы был прежний Селенгинский, глупый, шумный, вздорный, а не этот новый, со святою старческой складкой над переносьем и желтизною висков. Почему-то противен был ему и пугал его чем-то новый.

— Выпили звонко! — сказал он преувеличенно развязно, как говорят юнкера. — И теперь еще пьют… Сидят и наливаются… В макао играют… — Левую руку он упер в колено, чтобы посадка была независимой и лихой. Зачем-то нужно было это, чтобы была немного запрокинута голова, небрежно напряжена грудь, чтобы было так, как будто сидит на лошади и едет, не в поле, где никого нет, а улицей, где, может быть, смотрят из окон каждого дома из-за кисейных занавесок и зелени герани, фуксии и лилии.

Пахло в палате перевязками — пахло потому, что здесь лежал Селенгинский. Это был новый его запах, и отделить его от этого запаха было нельзя. И он уже был не капитан — просто старик, раненный когда-то, где-то, кем-то, и теперь становящийся понемногу прежним стариком.

— В макашку играют? — улыбнулся он. — Это… занятно!

Он потянулся и нахмурился вдруг. Этого не было раньше, чтобы так сразу менялось у него лицо: поднималось и тут же падало — из веселого сразу делалось настороженным и пугливым.

— Судить будут не потому, конечно, что нужно кого-то наказать за вас, — медленно сказал Бабаев, глядя прямо в глаза Селенгинскому, — а потому, что вы сами не смели рисковать собой, а мы все не смели допускать вас до риска. Вот за что, а не за то, что вы ранены… Вы — чужая собственность, чья-то, их. — Бабаев махнул рукой в сторону. — Вот поэтому суд… — Он присмотрелся к Селенгинскому и добавил тихо: — Каждый — чужая собственность… вы — моя, я — ваша… Разве не дико это?.. Дико, а сделать ничего нельзя…

И так как Селенгинский все время смотрел на него искоса, не сводя глаз, Бабаев улыбнулся вдруг и закончил:

— А вы… постарели как… борода у вас отросла… поэтому и лицо изменилось… Пришли бы вот так в собрание — вас бы не сразу узнали, право!

— Будто? — безразлично спросил Селенгинский и прищурил глаза (этого тоже прежде не было — не помнил Бабаев). — Поэтому и меня должны судить, не иначе… — не в тон добавил он.

Он вдруг зевнул безразлично и взатяжку до слез.

Это почему-то показалось обидно Бабаеву.

— Вы хотите спать? Спите, я пойду, — сказал он, делая вид, что хочет подняться.

— Нет, нет, что вы! — заспешил Селенгинский. — Посидите, пожалуйста, ведь скучно… Когда-то зайдет мой капитанюга в шашки поиграть.

— Кто это? — спросил Бабаев.

— А начальник лазарета… Я его капитанюгой зову… Ничего себе… поговорим иногда… о пятом, о десятом, газеты мне приносит…

Селенгинский все время полусидел-полулежал на высокой подушке, и сквозь белую рубаху видна была его грудь и золотой крестик на ней.

— Ходите? — спросил Бабаев.

— Я-то, хожу ли?

— Да… встаете?

— Ковыляю на костылях… Вот он, костыль, видали?

Селенгинский указал его пальцем, и только теперь Бабаев увидел около койки грубо сработанный белый костыль и представил, как ползет с ним и стучит им по полу Селенгинский. Странно стало! Бегал когда-то Селенгинский, как коза, теперь ползает на деревяшке. «Это я сделал!» — вдруг вспомнил Бабаев, и почему-то захотелось надеть фуражку, встать и незаметно уйти, и не оборачиваться, если будет звать Селенгинский, — открыть двери, сбежать по лестнице и выйти на площадь. Тот солдат у ворот должен так же дремать, как и прежде, и не слышать.

— Нда… костыль… Прочный костыль! — сказал он, внимательно вглядываясь вниз, в белую жердь. Зачем-то потрогал костыль носком сапога, прислушался, как он стукнул, и почувствовал вдруг, что начинает слабо краснеть вдоль щек.

— Прочный, собака, — шутливо отозвался Селенгинский. — Пробовал я было без него пройтись, да нет, все как-то не того… с ногами не слажу! Одна и хочет ходить, да не может, а другая и может, бестия, да не хочет… так ничего и не выходит. На костыле-то марширую… только что к церемониалу еще не гожусь…

Опять улыбнулся и опять потух, точно открыл какую-то крышку и захлопнул.

— Вы женаты? — почему-то спросил Бабаев.

Селенгинский повернулся к нему, улыбнулся длинно-длинно и криво и ответил, искрясь и остывая:

— Вона! Тоже еще… Когда мне было жениться?.. Некогда все было! — и подмигнул левым глазом.

Только четыре койки было в палате, и палата была небольшая, квадратная, с каким-то строгим, желтым полом и белым брезентом вдоль него от двери к двери. Тихо было везде — и вдоль стен, и за стенами, и за дверями, точно где-то нарочно ловили и поймали тишину, привезли вот сюда и здесь заперли, и другую тишину, тоже пойманную вслед за первой, приставили снаружи к окнам, чтобы ее стеречь.