Шрифт:
– Пожалуй, это о многом говорит – ведь, если я правильно помню, однажды, почти двадцать лет назад, он заявил мне, что я уничтожила весь его мозг.
Фэрли прыснула и вприпрыжку подбежала к ней.
– А еще я провела полчаса за вышиванием, которое мне поручила миссис Киллен.
– Целых тридцать минут?
– Ну, может быть, двадцать девять, – прошептала девочка.
– Надеюсь, на самом деле не меньше четверти часа?
– Знаешь, а ты намного опаснее, чем старая Бидцлуорд.
Джорджиана рассмеялась:
– Просто я хочу, чтобы ты испытала все самое лучшее в жизни, дорогая моя. А все благородные леди играют на музыкальных инструментах или поют…
– Думаю, все знают – петь я не умею. – Девочка закатила голубые глаза.
– А еще они вышивают и…
Фэрли снова перебила ее:
– Меня вполне устроит и не самая лучшая жизнь на свете, если при этом мне не нужно будет вышивать.
– И уж точно они не перебивают…
– Ата перебивает!
– …своих друзей, – с улыбкой закончила Джорджиана.
– Прости меня, Джорджиана.
– Все хорошо, дорогая. Я сама в последнее время часто нарушаю это правило.
Фэрли заинтересованно взглянула на учетные книги.
– Ой, давай скорее начнем. Ты говорила, я смогу написать записку на мельницу рядом с Пензансом. А почта уже пришла? Надеюсь, человек, которому ты написала в Шотландию, продаст нам своих овец. А еще ты обещала, что зимой мне можно будет посмотреть, как рождается ягненок. Ты не забудешь, правда? Я впишу сегодня в учетные книги числа?
– Надо говорить «можно ли мне?»
– Можно ли мне вписать числа в учетные книги? Джорджиана передала девочке затянутую в кожу книгу вместе с листком бумаги и чернилами.
– Поточи перо, дорогая. И конечно же, я не забыла о своем обещании. Я уже договорилась с мистером Брауном и скажу твоему отцу, перед тем как уехать.
Фэрли широко распахнула глаза:
– Но ты же ведь уедешь еще не скоро. Это же долго – искать дом. Ну почему все всегда должны куда-то уезжать? Почему люди не могут жить всю жизнь на одно м месте?
Джорджиана не решилась солгать ей и пообещать часто ее навещать. Она сильно сомневалась, что сможет вынести необходимость регулярно приезжать в Пенроуз. Это было бы несправедливо по отношению к Грейс и Куинну и по отношению к ее собственному хрупкому сердцу.
– Возможно, ты не так расстроишься из-за моего отъезда, если я подарю тебе все свои краски и холсты, когда буду уезжать. Однако не раньше, – добавила она, увидев, как девочка расплылась в радостной улыбке. Фэрли захлопала в ладоши, но потом остановилась.
– Да, но ведь рисовать без тебя будет совсем не так весело.
– Может быть, твой отец будет рисовать с тобой. Насколько я помню, он любил этим заниматься, когда был ребенком.
– Папа? Он любит рисовать?
Джорджиана протянула ей перочинный ножик.
– Да, однако довольно разговоров. Пора браться за работу, если мы вообще хотим когда-нибудь закончить.
Куинн наблюдал через дверной проем за тем, как две женские головы склонились над столом – одна маленькая и светлая, другая блестящая темная. Две руки в унисон водили перьями. А две правые ноги неторопливо постукивали по полу.
Он сглотнул.
Он не осмелился прервать их: Джорджиана даже не подозревает, сколько раз за последние две недели он наблюдал за ними. Джорджиане удавалось то, с чем не справлялись многочисленные гувернантки и учителя до нее.
Фэрли читала, писала и даже складывала и вычитала числа, и это поражало его и согревало ему душу.
Он всегда тщательно скрывал свой страх, что его дочь может унаследовать изменчивый характер своей матери, и никогда не будет прикладывать усилий для развития своего ума. Никогда не будет беспокоиться о чем-то, не связанном с простыми развлечениями – модой, картами и сплетнями.
И вот Фэрли сидела перед ним и писала письма. Да, это были письма фермеру, но все-таки это были письма.
Он взглянул на темноволосую голову Джорджианы, и его захлестнула волна тепла. Он вспомнил, какие мягкие у нее волосы, как они блестели при свете луны. От этого воспоминания его тело напряглось, и он подумал, а вдруг она сейчас носит его ребенка? Он часто думал об этом. Куинн безумно хотел защитить ее, заботиться о ней, и вместе с тем он помнил – она не нуждалась в защите или заботе. Он покачал головой.