Все сонеты Шекспира
вернуться

Шекспир Уильям
Шрифт:

LVII

Что твоему рабу часы и дни, когда тебе прислуживает он? Ничуть не утомительны они, пока приказ твой для меня закон. Не в силах я роптать, мой сюзерен, когда гляжу с тоской на циферблат, или поверить горечи измен, когда слуге убраться повелят. Нет права у несчастного раба из ревности вопросы задавать; в одном я убеждён: кого судьба с тобой свела, на том и благодать. Тебя полюбишь — будешь в дураках и не заметишь зла в твоих делах.

LVIII

Божок, внушив мне, что я твой вассал, следить не позволяет за тобой, чтоб я твоим досугам не мешал и не смущал тебя своей мольбой. Ты можешь подозвать меня кивком, свободен ты, а я попал в острог; не смея обвинять тебя ни в чём, сношу я кротко всякий твой упрёк. Во всём ты прав. Твои труды и дни тебе по всем правам принадлежат. Где хочешь будь, что хочешь учини, — ты сам своим злодействам адвокат. Пусть без тебя живу я, как в аду, беспечно веселись… Я подожду.

LIX

Но если всё известно наперёд и бесполезны разума труды, который в заблужденье создаёт не новые, а старые плоды, — то, отсчитав в минувших временах с полтысячи круглогодичных фаз, отыщет память образ твой в строках, какие разум вывел в первый раз. Я оценю, каким был древний слог, создавший чудо с помощью письмён; смог я их превзойти или не смог иль смысла нет в кружении времён. Но верю я, что первозданный ум хвалил не так, как я, а наобум.

LX

Как буруны стремятся к берегам, так и мгновений наших череда к своим безостановочным трудам спешит и погибает без следа. Короноваться славой зрелых лет дитя ползёт в сиянии высот, затем затменья застят этот свет, а Время губит плод своих щедрот, — и попирает юности права, и красоту кромсает лемехом, и пожирает правду естества, и косит всех подряд своим серпом. Жестокой хватке Времени назло тебя в веках спасёт моё стило.

LXI

Неужто сам ты в образе своём мне размыкаешь веки по ночам и на себя похожим миражом покоя не даёшь моим глазам? Неужто дух возник твой наяву из-за того, что ты узнать хотел, в грехе я или в праздности живу и где твоей ревнивости предел? Нет! не твоя любовь среди ночей мешает мне, чтоб глаз я не сомкнул, — моя любовь не спит в груди моей и для тебя встаёт на караул. Когда не здесь ты, а в других местах, — и ты не спишь, и я как на часах.

LXII

Поддавшись себялюбию, мой взор смутил мне сердце этим же грехом. В меня настолько въелся мой позор, что мне не исцелиться нипочём. Не правда ли, что я других честней, прекраснее осанкой и лицом, достойней всех достойнейших людей и для себя являюсь образцом. Но, в зеркало взглянув исподтишка и увидав побитого судьбой, любимого собою старика, я к себялюбью повернусь спиной. Согрев свой зимний век твоим лучом, я славлю облик твой в лице своём.

LXIII

Пускай рукою Времени разбит и скомкан будешь ты за мною вслед; морщины испещрят твой внешний вид, остынет кровь и в бездну мрачных лет низвергнется твой полдень молодой; достоинства, какими ты богат, исчезнут постепенно с глаз долой, и расточится твой весенний клад, — предвидя это, я давно готов остановить неотразимый нож, и ты не сгинешь в памяти веков, но с красотой своею оживёшь. Черны мои скупые письмена, но в них твоя весна сохранена.

LXIV

Я видел, как у Времени в руках богатство превращается в отброс, твердыня оседает на глазах и служит смерти бронзовый колосс; я видел, как прибрежную страну стремится поглотить морской прилив, а побережье, отразив волну, с её пассивом сводит свой актив; я видел, чем стране грозит развал и государственный переворот, и, глядя на руины, понимал, что Время и мою любовь убьёт. Меня — поскольку нет страшней утрат — все эти мысли до смерти страшат.