Сочинения. В 2-х томах
вернуться

Клюев Николай Алексеевич
Шрифт:

320

Узорные шаровары

Узорные шаровары Вольготней потных, кузнечных… Воронье да злые пожары На полях родимых запечных. Черепа по гулким печуркам, В закомарах лешачий пляс, Ускакал за моря каурка, Добрый волк и друг-китоврас. Лучше вихорь, песни Чарджуев, На пути верблюжий костяк; Мы борцы, Есенин и Клюев, За ковригу возносим стяг, За цветы в ушах у малайца, За кобылий сладкий удой, Голубка и ржаного зайца Нам испек Микула родной. Оттого на песенной кровле Воркование голубей, Мы — Исавы, в словесной ловле Обросли землей до грудей. И в земле наших книг страницы, Запятые — медвежий след, Не свивают гнезд жаро-птицы По анчарным дебрям газет. На узорчатых шароварах Прикурнуть ли маховику? Лишь пучина из глубей ярых Выплескивает строку.

321

Маяковскому грезится гудок над Зимним,

Маяковскому грезится гудок над Зимним, А мне журавлиный перелет и кот на лежанке. Брат мой несчастный, будь гостеприимным: За окном лесные сумерки, совиные зарянки! Тебе ненавистна моя рубаха, Распутинские сапоги с набором, В них жаворонки и грусть монаха О белых птицах над морским простором. В каблуке в моем терем кащеев, Соловей-разбойник поныне, — Проедет ли Маркони, Менделеев, Всяк оставит свой мозг на тыне. Всякий станет песней в ночевке, Под свист костра, над излучиной сивой; Заблудиться в моей поддевке «Изобразительным искусствам» не диво. В ней двенадцать швов, как в году високосном, Солноповороты, голубые пролетья, На опушке по сафьяновым соснам Прыгают дятлы и белки — столетья. Иглокожим, головоногим претит смоль и черника, Тетеревиные токи в дремучих строчках, Свете Тихий от народного лика Опочил на моих запятых и точках. Простой как мычание, и облаком в штанах казинетовых Не станет Россия, так вещает Изба. От мереж осетровых и кетовых Всплески рифм и стихов ворожба. Песнотворцу ль радеть о кранах подъемных, Прикармливать воронов — стоны молота? Только в думах поддонных, в сердечных домнах Выплавится жизни багряное золото.

322

Блузник, сапожным ножом

Блузник, сапожным ножом Раздирающий лик Мадонны, — Это в тумане ночном Достоевского крик бездонный. И ныряет, аукает крик — Черноперый, колдующий петел, Неневестной Матери лик Предстает нерушимо светел. Безобиден горлинка-нож В золотой коврижной потребе. Колосится зарная рожь На валдайском, ямщицком небе. И звенит Достоевского боль Бубенцом плакучим, поддужным… Глядь, кабацкая русская голь Как Мадонна, в венце жемчужном! Только буйственна львенок-брада, Ястребята — всезрящие очи… Стали камни, огонь и вода До пурпуровых сказок охочи. И волхвующий сказочник я, На устах огневейные страны… Достоевского боль, как ладья, Уплывает в ночные туманы.

323

Повешенным вниз головою

Повешенным вниз головою Косматые снятся шатры И племя с безвестной молвою У аспидно-синей горы. Там девушка тигру услада, И отрок геенски двууд. Захлестнутым за ноги надо Отлить из кровинок сосуд. В нем влага желёз, сочленений, И с семенем клей позвонков… Отрадны казненному сени Незыблемых горных шатров. Смертельно пеньковой тропою Достичь материнской груди… Повешенных вниз головою Трещоткою рифм не буди.

324

У вечерни два человека –

У вечерни два человека — Поп да сторож в чуйке заплатанной. На пороге железного века Стою, мертвец неоплаканный. Бог мой, с пузом распоротым, Выдал миру тайны сердечные; Дароносица распластана молотом, Ощипаны гуси — серафимы млечные. Расстреляны цветики на проталинках И мамины спицы-кудесницы… Снегурка в шубейке и валенках Хнычет у облачной лестницы. Войти бы в Божью стряпущую, Где месяц — калач анисовый… Слезинка над жизненной пущею Расцветет, как сад барбарисовый. Спицы мамины свяжут Нетленное — Чулки для мира голопятого, И братина — море струнно-пенное Выплеснет Садко богатого. Выстроит Садко Избу соборную, Подружит Верхарна с Кривополеновой И обрядит Ливерпуль, Каабу узорную В каргопольскую рубаху с пряжкой эбеновой.

325

Убежать в глухие овраги,

Убежать в глухие овраги, Схорониться в совьем дупле От пера, колдуньи-бумаги, От жестоких книг на земле. Обернуться малой пичугой, Дом — сучок, а пища — роса, Чтоб не знать, как серною вьюгой Курятся небеса. Как в пылающих шлемах горы Навастривают мечи… Помню пагодные узоры, Чайный сад и плеск че-чун-чи. Гималаи видели ламу С ячменным русским лицом… Песнописец, Волгу и Каму Исчерпаю ли пером? Чтобы в строчках плавали барки, Запятые, как осетры… Половецкий голос татарки Черодейней пряжи сестры. В веретенце жалобы вьюги, Барабинская даль в зурне… Самурай в слепящей кольчуге Купиною предстанет мне. Совершит обряд харакири: Вынет душу, слезку-звезду… Вспомянет ли о волжской шири Китайчонок в чайном саду? Домекнутся ли по Тян-Дзину, Что под складками че-чун-чи Запевают, ласкаясь к сыну, Заонежских песен ключи?

326

Незримая паутинка

Незримая паутинка Звенит как память, как миг. Вьется жизненная тропинка Перевалом пустынных книг. Спотыкаюсь о строки-кварцы, О кремни точек, тире. Вотяки, голубые баварцы Притекают к Единой заре. На пути капканами книги: Тургенев, жасминный Фет. На пламенной ли квадриге Вознесется русский поэт? Иль как я, переметной сумкой Будет мыкать горе-судьбу? Ах, родиться бы недоумкой Песнолюбящему рабу! Не знать бы «масс», «коллектива», Святых имен на земле… Львиный Хлеб — плакучая ива С анчарным ядом в стволе.

327

Портретом ли сказать любовь,

Надпись на портрете Николаю Ильичу Архипову
Портретом ли сказать любовь, Мой кровный, неисповедимый!.. Уж зарумянилась морковь, В рассоле нежатся налимы. С бараньих почек сладкий жир Как суслик прыскает свечою, И вдовий коротает пир Комар за рамою двойною. Салазкам снится, что зима Спрядает заячью порошу… Глядь, под окно свалила тьма Лохмотьев траурную ношу. Там шепелявит коленкор Подслеповатому глазету: «Какой великопостный сор Поэт рассыпал по портрету, Как восковина строк горька, Горбаты буквы-побирушки!»… О, только б милая рука Легла на смертные подушки! О, только б обручить любовь Созвучьям — опьяненным пчелам, Когда кровавится морковь И кадки плачутся рассолом!