— Значит, надо попробовать менять сны, используя древо исходов! — победно вскинулся Алонсо. — Ну конечно! И я начну это делать сегодня же ночью.

— А я вряд ли, — грустно проговорила женщина. — Мне ведь до тебя еще очень далеко, мой талантливый варвар.

Она прижалась к нему, проведя ладонью по его спине. Он сразу узнал приглашающую интонацию этого движения. Вскоре они оказались на ложе любви в комнате под лестницей. Но в этот раз никакие взаимные ухищрения так и не разожгли в нем огня страсти. Консуэло один раз часто задышала, но тут же угасла, чувствуя, как Алонсо тщетно борется с внутренним сопротивлением.

— Ты не обязан себя заставлять, — сказала Консуэло, положив голову ему на грудь. — Невозможно быть всегда настроенным на телесную близость.

— Ты не обижаешься? — спросил он робко.

— А у меня есть причина для обиды?

— Конечно нет. Дело совсем не в тебе.

— А в ком? — Алонсо услышал улыбку в ее голосе.

Он не ответил. Консуэло села напротив него, с интересом уставившись ему в лицо.

— Ты полюбил ее? — внезапно спросила она.

— Что? — Алонсо почувствовал, что глупеет.

— Ты полюбил ее, и это тебе мешает быть со мной в постели, верно? — пояснила Консуэло.

— Не знаю, — пробормотал он.

— В таком случае знаю я, — изрекла Консуэло. — Потому что ты даже не спросил, кого я имею в виду. А это для меня и есть доказательство того, что ты ее полюбил!

Алонсо вздохнул.

— Да, я понимаю, про кого ты говоришь, — признался он. — Но разве люди влюбляются в тех, кто старше их на двадцать с лишним лет? Разве можно полюбить мать своего друга? Это же безумие!

Он тоже сел.

— Ты слишком мало знаешь людей, если считаешь, что для их чувств существуют такие преграды. — Голос у Консуэло был нежный и немного печальный. — Люди влюбляются в кого угодно и во что угодно.

Эта фраза почему-то рассмешила Алонсо.

— Хорошо, что ты не обижаешься, — проговорил он.

— Я не только не обижаюсь. Я рада за тебя. А она тебя любит?

Алонсо пожал плечами:

— Не знаю. Вряд ли она даже думает о такой возможности. Это ведь я сумасшедший. Она-то нормальный человек.

— Из того, что ты о ней говорил раньше, я заключила, что она человек весьма незаурядный. Теперь ты противоречишь себе, называя ее «нормальной».

Алонсо улыбнулся.

— Я за тебя рада, — повторила Консуэло. — Может быть, и я когда-нибудь встречу свою любовь…

— Неужели ты этого хочешь?! — Он был безмерно удивлен. — Мне всегда казалось, что для тебя свобода важнее всего.

— Молодость не вечна, — медленно произнесла Консуэло, глядя куда-то мимо собеседника. — Когда-нибудь вокруг меня больше не будет поклонников. А быть одной не хочется. Вообще-то, Алонсо, я сама не знаю, чего я хочу. Давай не будем об этом, ладно?

Странность некоторых помещений состояла в том, что за отделявшими их от берега стенами не было слышно постоянного, немолчного, вечно изменчивого шума моря. И тогда по внезапно наступившей тишине вошедший вдруг понимал, что еще мгновение назад в его ушах раздавался этот звук. Гул прибоя всегда был настолько близок, настолько вездесущ, что люди, находившиеся здесь уже более четырех месяцев, порой переставали воспринимать его, осознавая его присутствие лишь тогда, когда он вдруг исчезал.

Мануэль де Фуэнтес и Гонсало Фернандес обошли форт изнутри, проверили ломбарды, лодки, крепления, иногда обмениваясь репликами с часовым или тормоша спящего матроса, и вышли к изумрудно-синему водному простору.

Возле форта Ла Навидад песчаный берег подходил прямо к линии прибоя, но немного восточнее этого места он весь был покрыт мангровыми зарослями, заполонившими и берег, и дно.

— После двух с половиной месяцев плавания я мечтал о том, чтобы хоть какое-то время не видеть моря, и вот что получил. — Фернандес показал рукой на север, в сторону почти неразличимого в этот час горизонта из-за одинаковой сиреневой голубизны моря и неба. — Как ты думаешь, долго нам еще ждать адмирала?

Уроженец Сеговии, он говорил с характерным леонским акцентом.

— Неужели тебе так быстро надоел рай? — делано изумился Мануэль.

— Я перестал верить, что мы в раю, когда насмотрелся на тебя и остальных во время болезни. — Гонсало передернуло.

Лихорадка и вправду так измотала в свое время Мануэля, что ему даже сейчас, спустя много недель, было неприятно о ней вспоминать. Раскалывающаяся голова, разъедающая боль в мышцах спины, жар, тошнота, отнимающиеся руки и ноги. Оставшийся с колонистами Ла Навидад старый хирург, которого все называли магистром Хуаном, сбился с ног, выхаживая четверых больных.