По-моему, дней

двенадцать тому назад в столовке какого-то поселка лесозаготовителей. Помню, тетя Клава тогда сказала еще: «Блинчики-то у них подгорели и кислят малость!» И

верно! Эх, поучились бы те повара стряпать у моей Пятницы! Вот уж классно все

приготовила! Я, забыв о своем животе, так навалился на еду, что Пашка, поглядывая на меня, то и дело улыбалась. А я только чмокал и мычал в ответ.

— Ну, как у тебя живот?

— поинтересовалась девчонка, когда я разделался с кашкой.

— Твое зелье — супер!

Представляешь, как рукой сняло! Ничего не чувствую. Аппетит вот, пожалуй, только утроился…

— Но ты смотри, особо не

переусердствуй. Постепенно надо… — усмехнулась Пашка.

— Ничего, этого мне не

много… Думаю, все пойдет только на пользу… Разве такая… вкуснятина

навредит?! — кое-как проговорил я, зажевывая увесистый оладушек. — Помнишь, нас

так кормили в поселке у лесорубов? Только у них там жрачка-то вышла гораздо

хуже твоей… Ты — супер! Бабушка учила?

— И бабушка, и мама да и

сама интересуюсь… — отозвалась девчонка, и щеки ее зарумянились от моих

комплиментов.

— Эх, не зря я за тобой

прыгнул с парома! А то бы сейчас давился тостами с джемом и никогда бы такой

вкусноты не попробовал! — мне хотелось говорить этой девчонке побольше добрых

слов. — Представить даже не могу, окажись на твоем месте, ну, скажем, Лизка

Фомкина, давно бы уже с голоду померли! Она только перышки чистить и умеет. А

сведи меня судьба с тем очкариком-следопытом? Пришлось бы хлебать супчик с

паучиными

ножками… — я болтал и болтал, глотая ароматный компот и горячие оладушки, а

Прасковья глядела на меня, держа кружку обеими руками, тихо посмеивалась, а в

глазах ее горели какие-то ослепительно яркие фиолетовые звездочки…

После ужина я ощутил себя

вполне здоровым. Только в животе была тяжесть, но на сей раз весьма приятная. Я

помог Паше убрать со стола и помыть посуду. Мы навели в избушке порядок, а

потом Пятница предложила мне разуться и дать ногам отдохнуть.

Она осмотрела рану на

пальце, промыла ее теплой водой и обработала йодом и зеленкой. Сначала сильно

защипало, но Пашка подула, и все прошло. Фея, да и только!

— Хорошо, что не

загноилась! — сказала девчонка, засовывая окровавленную обмотку в печь.

Потом стала класть на

рану настоящий стерильный бинт.

— Теперь все быстро

заживет! — говорила она, и я в этом уже не сомневался.

— Жаль, «ночнушку»

подпортили! — вздохнул я.

— Ерунда. Она была мне

несколько длинновата. Мамка покупала на вырост…

Мои портянки Пашка тоже

закинула в «буржуйку». Сделала новые обмотки из куска брезента, обнаруженного

ею в сундуке, точнее, это были останки от старого охотничьего рюкзака.

Обуваться я пока не стал, так как мы решили, что пора уже ложиться спать, чтобы

сэкономить и силы, и время для завтрашнего решительного броска к горам. Дождь

не утихал: мелкий, нудный, обложной… Да, я совсем забыл, был в избушке еще

один важный предмет: под потолком висела керосиновая лампа, и в ней еще имелось

немало горючего! Вот, когда стемнело, мы и зажгли это светило прежних

цивилизаций.

Пододвинули к лежанке лавки, разложили сено, постелили на него медвежью шкуру, а под одеяло приспособили ветхую шубейку. Впервые за многие дни мы решили лечь

без верхней одежды! Так как в избушке было жарко, то я разделся до плавок, а

Пашка осталась в «ночнушке», даже свои грязно-белые носочки она постирала и

повесила сушиться у печи. Перед сном Пятница заставила меня выпить еще одну

кружку зелья «для закрепления лечения». И я не мог ей отказать, вспомнив, как

намучился от своей болезни за день. Полюбовавшись на мою гримасу, девчонка тихо

прыснула и, запрыгнув на лежанку, закатилась к стенке. Я загасил лампу, запер

покрепче дверь на лом, крючок и вертушку да еще и лопату подставил. Лишь после