Неизвестно
Шрифт:
Открылась дверь, вошел хорунжий Нуркевич - в польской военной форме. Легионеры вытянулись в струнку. Не обращая на них внимания, Нуркевич внимательно осмотрел связанных партизан.
– Красавцы. Бартек, - ты?..
– Не я один, пан хорунжий! И без меня хватало охотников кулаками поработать.
Закурив папиросу, Нуркевич спросил:
– Кто старший?
– Я, Леонид Оппенгеймер. Командир взвода партизанского отряда Зорина. Мы находились на хозяйственной операции по заданию командира. Ваши легионеры обстреляли нас. Мы протестуем - это предательство общих интересов борьбы с фашистскими оккупантами.
– Предательство, говоришь?
– Хорунжий стряхнул пепел.
– А ты, Оппенгей- мер, конечно, комсомолец?
– Да, комсомолец, - негромко сказал Ленька.
– А воюешь - за...?
– Не продолжая фразы, хорунжий ждал ответа.
– Воюю за нашу советскую Родину, за Сталина, за власть Советов!
– после небольшой паузы негромко ответил Оппенгеймер.
– Видишь, «за власть Советов», - с сожалением произнес хорунжий.
– А мы как раз воюем против этой самой власти Советов. Она нам поперек горла. И кто хочет нам ее тут, в Польше, насадить - для нас первый враг на свете! И мы убиваем их, как бешеных собак! И вас расстреляем как мародеров и комиссарских жидов!
Выпустив тонкую струйку дыма, вдруг улыбнулся.
– Но я оставлю живыми и возьму в свой отряд тех из вас, кто согласится расстреливать других, красных евреев, которые не захотят воевать за нашу общую родину - Польшу, - сказал хорунжий.
– Кто хочет к нам переходить, говорите.
Партизаны переглянулись и молча повесили головы. Стоявший в стороне Шельвель встрепенулся, его жена с ужасом смотрела из-за занавески на происходящее.
– Пан хорунжий, барзо прошу до стола, - с суетливой растерянностью и оттенками страха в голосе, но желая как-то примирить, сгладить ситуацию, проговорил Шельвель.
– Ганна, подай еще на стол, хутка.
Хозяйка метнулась в кладовку, стала выносить припасы, но хорунжий, не двигаясь с места, жестом руки остановил ее. Он внимательно, с интересом смотрел на стоявших перед ним партизан. После жеста хорунжего, остановившего хозяйку, все в доме замерли, Бартек и Панцеш даже дышать перестали. Громко тикали на стене ходики. Хорунжий еще выждал минуту.
– Расстрелять! В болото их!
– взмахнул рукой аковский командир и вышел, хлопнув дверью.
Бартек и Панцеш погнали партизан, подталкивая их винтовками, на улицу. Здесь уже ждало отделение легионеров с оружием. Так и не развязывая, повели легионеры партизан на край леса в низину. Зашли в болото. Приказали партизанам остановиться.
– Стреляем по моей команде!
– сказал Бартек.
Понуро опустив головы, стояли перед расстрелом зоринцы. Бартек все не командовал.
– Командуй, холера на тебя!
– крикнул кто-то из легионеров.
– Спать охота, подняли тут с печи!
– Огонь!
– крикнул Бартек и выстрелил сам.
Залп - и партизаны упали в болото. Легионеры подошли, сделали несколько выстрелов на добивание и побежали вслед самым нетерпеливым, уже спешившим в тепло деревенских хат. Через некоторое время из грязной холодной воды болота приподнялся человек, он долго развязывал, обрывал на себе веревки, а затем выбрался из болота и пошел, качаясь, падая и снова поднимаясь, вдоль леса, в сторону дислокации отряда Зорина. Это был недострелянный аковцами, раненый Лев Черняк. Замерзший, истекающий кровью, он пришел все-таки в расположение отряда и рассказал, как все произошло.
Тела десяти погибших партизан привезли в лагерь через день после их гибели. Их хоронили всем лагерем, как героев. Говорили речи о вечной памяти, о фашистских пособниках, о том, что от победы к победе «ведет нас великий товарищ Сталин», а Софа смотрела неотрывно на белое как снег лицо своего мужа Леонида Оппенгеймера и ничего не слышала и сама не издавала ни звука. Глядя в это неживое лицо мужа, отца живущего в ней ребенка, она с ужасом подсознательно почувствовала, фатально определила, что смерть еще раз - и очень скоро - придет к ней. Только кого она возьмет в тот будущий свой приход - ее саму, ребенка или их обоих - не знала. И страх за ребенка парализовал в ней все.
А какое-то время спустя вдруг арестовали бойца боевой роты Мазуркевича. Разоружили, обыскали, ничего особого не нашли, но посадили в яму трехметровой глубины, которую вырыл еще Рейсер. Но Рейсер в ней просидел всего трое суток - и выпустили олуха царя небесного. А Мазуркевича выпускать, - и это всем в отряде было известно, - не будут: он обвинялся в сотрудничестве с немецкими фашистами. И выяснилось это после прихода в отряд нескольких новеньких, являвшихся в свое время узниками Ивенецкого и Новогрудского гетто.
Начальник особого отдела отряда товарищ Мельцер долго беседовал с каждым из них в отдельности, протоколируя содержание тех бесед, требуя тот протокол подписать, а потом уходил с докладом к Зорину.
И вот однажды на утреннем построении был оглашен приказ командования отряда:
«Мазуркевич в период немецкой оккупации, находясь в местечках Ивенец и Новогрудок, исполнял обязанности шефа биржи труда и заместителя коменданта еврейской полиции - гехильфсполицай - в 1942 и 1943 годах, оказался изменником Родины, предателем дела Коммунистической партии и Советской власти. В руки СД им были переданы десятки и сотни советских людей, связанных с партизанским движением. На основании установленных фактов Мазуркевич приговаривается командованием отряда к высшей мере наказания - расстрелу. Приговор привести в исполнение немедленно. Командир отряда Зорин, начальник штаба Вертгейм, комиссар Шуссер».