– Как же так?

– А вот так. Надо выжить. Вытерпеть. Такая вокруг беспощадность, но - надо. Придет Красная Армия, освободят от этой немчуры ненавистной. Следующим летом - точно. Не позже. А может, и раньше рванут. И надо продержаться. А там уже смотреть, где и как жить. Понимаешь? Впрочем, для тебя этот вопрос, я ду­маю, решаем.

Дина молчала.

– Я, конечно, и сам стал как собака. Но - отряду надо выжить. Без дисциплины не получится. А теперь все забудь. Приходила за разрешением на аборт? Аборты запрещены. Шагом марш! А Софа пусть зайдет, я с ней поговорю, успокою.

Дина встала и медленно направилась к выходу.

– Но как же так, ведь совесть же должна быть у людей, почему никто не засту­пился за Лену Станкевич?
– сказала она, остановившись у самых дверей и почти не оборачиваясь.
– Ведь люди, партизаны такие смелые, честные, смерти в бою не боятся. Что ж они молчали?

– То в бою. Когда враг перед тобой. А как человеку осознать, как согласиться с тем, что твой командир-начальник - худший из врагов? С такими мыслями че­ловеку и воевать, и жить неохота. Людям вера нужна, что наше дело правое. Что командир - батька наш. И вообще, про совесть ты поменьше рассуждай. Не для войны категория.

– А я думаю, что эта категория, как вы выразились, всегда должна быть в чело­веке. При любой погоде, а в войну тем более. Чтобы человеком оставаться.

– Ладно. Дискуссии устраивать не будем. Ступай.

Дина молча постояла у двери, Зорин почти безучастно смотрел на нее.

– А может быть, и так, как вы говорите, - есть «они» и «мы». Где «они» - хо­зяева жизни, человеконенавистники, а «мы» - простой народ. Мусор и навоз. В том числе и евреи. Вместе с русскими, белорусами и всеми остальными. Вот вы сейчас едва не застрелили эту женщину, Соню Миндель. Ни за что - за какой-то дрянной котелок. А если б застрелили, то и не было бы над вами суда - здесь суд вы, командир Зорин. И люди сказали бы: убил человека за какой-то котелок. И сказали бы: «они» - командиры жизни, Зорин, прежде всего. С револьверами. А «мы» - простой народ. С котелками или без. А с другой стороны, есть законы вой­ны, и ведь на самом деле вовсе не за котелок и не по командирскому хотению была бы расстреляна Миндель, а за невыполнение приказа.

– Конечно, за невыполнение. Ты вообще это к чему?

– К тому, что, скорее всего, нет никаких «они» и «мы». А есть обстоятельства войны. Очень страшные. Может, никто евреев - именно евреев - специально не расстреливал, а так требовалось в силу военных обстоятельств? Война, кругом враги. Дисциплина должна быть железной. Малейшая расхлябанность ведет к разложению. Значит, к всеобщей гибели. Можно было, конечно, не расстрели­вать - хотя бы бедную Гуту Зальцман из-за дрянного колечка. А можно и Соню Миндель расстрелять. Для укрепления дисциплины, для ее ужесточения. Вот в от­ряде «Дяди Кости» выменяли у немцев за шесть кило золота мешок соли, а через три дня немцы почти весь отряд истребили. А в отряде Белобородова расстреляли человека за то, что к матери отлучился без разрешения командира, и дисциплина в отряде сохранилась, и отряд не разбежался. А все равно - нигде нет правды и как ее на войне искать? Пранягин тоже крут, не миндальничал. А как по-другому? Иное дело, что Павел Васильевич умнее, не доводит до крайностей. Но это уже как с человеком повезет. А совесть все равно должна быть, без нее и человеком не стать. И если есть совесть, то и начальники, и подчинённые - одинаковые люди, единый народ. Но этого нет у нас. А с Леной чистой воды подлость вышла. Под­лость. Вот за что надо расстреливать.

И Дина вышла.

Зорин продолжал сидеть за столом, мрачно глядя перед собой. Он знал исто­рии, о которых говорила Дина. В отряде «Дяди Кости», настрадавшись без соли, командиры решили попробовать раздобыть ее у немцев, но весьма своеобразно - купить за золото. Из того, что было собрано для отправки в фонд победы, взяли шестикилограммовую золотую цепь, попавшую к партизанам, конечно же, от ев­реев, снарядили нескольких женщин сходить к мосту, где дежурил наряд немцев с полицией. Сделка прошла удачно. Унтер сразу позвонил начальству. Появился ме­шок соли, цепь забрали, за женщинами, разделившим соль по торбам, осторожно, с хитростью проследили, а потом нанесли удар. И мало кто из партизан остался в живых. А в отряде Белобородова молодой - ну только восемнадцать исполни­лось - парень из местных, который чуть ли не в числе первых, с самого начала партизанщины ушел в лес, затосковал по дому и, оседлав коня, без разрешения уехал к матери в деревню, километров за тридцать от места базирования. И уже весна наступила, самое тяжелое - зиму - пережили, дальше все легче с каждым днем, но - затосковал мальчишка. Один лишь человек знал, где тот парень, - его друг. Он и сказал, когда начался общий допрос. Следом бросили конную пого­ню. Партизаны, товарищи по оружию, вошли в хату, когда парень уже помыл­ся, съел мамин обед и уже залез на печь - отогреться от навечно пробравшихся в спину и все кости лесных холодов. Его схватили, привезли в отряд, зачитали приговор и перед строем расстреляли. По схеме - правильно, военное время. А по-человечески? Зорин все это знал, он пережил все, что вытерпели, пережили на­чинавшие, организовывавшие «партизанку», как в Беларуси люди называли пар­тизанскую войну, с самого начала войны, с сорок первого.

Через некоторое время, очнувшись от тяжких раздумий, Зорин встал и отпра­вился на кухню. Завтрак заканчивался, поели уже почти все отрядные.

– Ну что, кухня, чем сегодня кормите?
– уже улыбаясь, обратился к поварам.

– Картофельное пюре с хлебом, товарищ командир. Детям вдобавок - по круж­ке молока, - сообщил повар, подавая блюдо.

– Ну что ж, хорошо. По осени картошка - самая еда!
– бодро говорил Зорин.
– Но овощей надо больше, где овощи?

– В обед будет борщ, а на ужин капуста, товарищ командир. Причем борщ - на мясном бульоне.

– Ну, молодцы! Так держать! И побольше фантазии, находчивости, выдумки и предприимчивости. Надо разнообразить пищу партизан!

– В обед будет ягодный компот, - уже вслед Зорину говорил повар.

Зорин достал из-за голенища сапога стальную ложку, сел за общий стол и при­нялся есть. Не стал повара спрашивать, откуда мясо, потому что прекрасно знал - мясной бульон из костей коровы, мясо которой пошло в партизанский госпиталь. В повседневности он питался вместе со всеми, из общего котла. И только когда приезжало начальство из соединения, приказывал приготовить отдельно - угощал как положено. Ел несоленую картошку и думал, что зимой, если немцы сгонят от­ряды с мест нынешнего базирования и запрут где-нибудь в болотах - а такое про­исходило каждую зиму, - такая миска картофельной каши будет казаться манной небесной. Хорошо помнил, как прошлой зимой, в блокаду, голодая неделями, ели мох из-под снега, варили кору и еловую хвою.

– Эй! А ну, постой!
– задумавшись, только со спины и чуть сбоку увидел, но сразу узнал проходившую Софу.
– Ты куда это направилась, красавица?

– Дина сказала, что вы вызывали.

– Вызывал. А ты поела? Тогда садись. Соломон!
– Махнул рукой.
– Принеси.

И бывший шеф-повар одного из Белостокских ресторанов моментально подал

в деревянной миске добрую порцию бульбы с хорошим куском хлеба и кружкой молока.

– Кушай, кушай. И не переживай, детка. Продуктов запасли этим летом. Мука есть, бульбы много заложили в ямы, а еще и не всю выкопали. Сама же знаешь - голодать не будем. Ферму свою имеем - вот молочко, а? Выходим ребенка, не волнуйся, рожай спокойно. А если не будете вы, такие молодые и хорошие девуш­ки рожать, то и людей на свете хороших не будет. А ты роди доченьку, такую же красивую, как ты сама, - вот и будет на земле красота продолжаться.