– Это твое оружие?..
– тихо, очень тихо, но с нарастающей угрозой в голосе произнес Зорин.
– Это ваше, товарищ боец, оружие борьбы с фашистами? Коман­дование отряда доверило вам боевую винтовку, чтоб защищать от фашистских извергов мирное население, - и что мы теперь вместо винтовки видим?.. А если сейчас нагрянут фашистские каратели - ты чем будешь в них стрелять?!

И с размаху так жахнул Рейсера кулаком в морду, что тот отлетел метра на два и грохнулся, запрокинув ноги. Но тотчас вскочил и, выкатив испуганно глаза из орбит, вытянулся в струнку, как по команде «смирно!». Люди, секунду назад вплотную стоявшие вокруг Зорина, мигом отпрянули от него.

– Сволочь! Под трибунал! Расстрелять! По законам военного времени - к стен­ке ! Каждый патрон на вес золота, каждый ствол добывается кровью людей, а он проспал, сжег винтовку! А может, это вредительство?
– разобраться! Где началь­ник особого отдела?!

– Я здесь!
– негромко, но четко произнес невысокий военный, стоявший за спиной командира.

– Товарищ Мельцер!
– строго и официально обратился к нему Зорин.
– Прошу вас тщательно разобраться с этим случаем и доложить мне лично. А этого безот­ветственного поджигателя взять под стражу. Пусть самолично выкопает яму в три метра глубиной - и там его держать. Под караулом.

– Будет сделано, товарищ командир!
– так же негромко, но четко ответил на­чальник особого отдела Мельцер. Кивнул кому-то головой, и по бокам Рейсера встали двое парней с оружием.

Зорин повернулся и пошел к штабу. Пройдя несколько шагов, оглянулся на Рейсера:

– Это я тебе пока по совести отвесил. Хотя по требованиям дисциплины надо бы сразу пристрелить.

А еще через две недели Дина получила известие, что сын ее, их с Павликом сы­нок, ненаглядный Славик, умер. От дифтерита. Она бросилась к Зорину - пусти. Ни слова не сказав, Зорин выписал ей разрешение «посетить могилу сына», и она уехала с попутной телегой.

К свежей могилке на сельском кладбище бежала она, рыдая и завывая на ходу одновременно. Еще пока ехали, просто молчала как убитая, а тут как прорвало. Кричала от отчаянья, от горя, от беспомощности перед безжалостной судьбой, от нежелания смириться со всепоглощающей слепой смертью, от понимания своей собственной человеческой слабости перед ней, беззащитности. Пранягин стоял у могилы один, ребенка только что похоронили.

– Павлик!
– увидев его, сказала Дина.
– Что же это такое, почему так, почему?..

Он молчал угрюмо, и ни слезинки на его суровом лице не было. Дина встала у

могилы на колени и тихо, бессловесно заскулила, запричитала, как простая дере­венская баба: «Ох ты мой сыночек ненаглядный, ягодка моя сладкая, деточка моя единственная!.. Зачем же ты меня оставил здесь одну-одинешеньку, зачем же ты без мамки так далеко ушел, а? Обиделся на меня, что я тебя оставила с чужими людьми, вот и ушел от нас, плохих? Ох, горе мое горькое, в чем же я здесь винова­та, сыночек мой родненький? Я и сама одна на свете, одна одинешенька, и только ты был моей надеждой и солнышком ясным, а теперь и тебя нет на белом свете... Умереть бы мне да лежать здесь с тобой, сынуля моя ненаглядная, прости ты меня несчастную, а кроме тебя меня прощать некому, а сама я себя не прощу никогда». И рухнула, обхватив маленький могильный холмик, затряслась вся в рыданиях. А над ней стоял, обхватив лицо руками, рыдающий Пранягин.

– Дина, Дина, не надо, не надо.
– проговорил он, немного уняв слезы.
– Нет здесь виноватых, болезнь виновата. Прости меня, Дина. Если можешь - прости. Я не могу ничего изменить. Не могу. Мне бы тоже лучше умереть - душа вся раз­рывается.

Помолчал, может быть, ждал, что она скажет. А потом нагнулся, поцеловал ее в затылок и, повернувшись, пошел не оглядываясь.

Вернулась в семейный отряд Дина через сутки. Заплаканная, похудевшая еще больше.

Тяжело переживая потерю ребенка, разрыв отношений с любимым человеком, Дина все больше заботы и внимания старалась уделить беременной Софе. А со временем и вовсе превратилась для нее в единственную опору в наполненной смертельными опасностями партизанской жизни. Но этому предшествовали тра­гические события.

В ночь на восемнадцатое ноября отделение Леньки Оппенгеймера вышло на хозяйственную операцию в деревни Дубники и Совковщизна. Согласно приказу Зорина, требовалось собрать у населения 20 пудов жита, 10 пудов муки, 10 пудов овса, 2 литра керосина и одно ватное одеяло. Такие хозяйственные операции кре­стьяне называли, естественно, грабежом.

Особенность дела состояла в том, что деревни с белорусским населением ста­рались помогать красным партизанам. А крестьяне-поляки активно помогали польским отрядам Армии Краевой, именуемой в народе «белой партизанкой». Между отрядами существовала договоренность о разграничении деревень для проведения хозяйственных операций. Несмотря на враждебное отношение между «красными» и «белыми» партизанами, договоренность старались соблюдать.

Партизаны ехали на подводах, обхватив винтовки и сонно клюя носами. Подъ­ехали к Дубникам.

– Стой, холера ясна! Кто такие?
– У въезда в деревню, рядом со вкопанным у дороги высоким католическим крестом остановил их пост аковцев.

– Из отряда Зорина, - сказал Ленька.
– На хозоперацию.

Легионеры подошли. В конфедератках с белыми, в коронах, орлами, винтовки за спиной.

– А, то естэм жидовский отряд, - сказал старший.
– Не, хлопаки. В Дубники нельга, здесь стоят легионеры хорунжего «Ночь». Завертайте коней.