Мазуркевич стоял тут же, под конвоем отделения стрелков. Когда начальник штаба закончил чтение, он сразу закричал:

– Это неправда! Это ложь! Наговор! Пощадите - кровью искуплю!
– И упал на колени.

– Мы знаем, чьей кровью ты покупал себе жизнь!
– ответил Зорин.
– Карауль­ный наряд, выполнять приговор!

– Ах, приговор!
– вдруг уже другим голосом, с необыкновенной яростью, зло­стью закричал Мазуркевич.
– Герои! Одного человека вы расстрелять можете! Чего вам бояться - вас целая туча! В лесу вы герои, а вы идите туда - в Ново- грудок, Ивенец! Идите и убивайте немцев! Спасайте своих советских людей, за которых вы теперь меня расстреливаете! Освобождайте их! А, что? Почему не идете? Страшно? Знаете, что побьют вас немцы, как котят, а жить хочется, да? Вот в чем правда! Каждому хочется жить! И нет никаких там советских людей - все это придумано, сказки, пропаганда, а есть куча навоза, в которой кишат черви, и каждый червяк хочет выжить! И вы такие же червяки - прячетесь здесь в норах. А чтоб казаться себе героями, решили убить Мазуркевича - он был в полиции!.. Да! Был, да, помогал немцам, - старался, изо всех сил старался! А ты, Зорин, не помогал бы? А ты, комсомольский секретарь Кацнельсон? Еще как помогали бы, трамбовали бы яму трупами, аж подпрыгивали бы! Знаю я вас, коммуняги проклятые! Ох ненавижу вас, ненавижу! Ты, Левин, коммунист вонючий, почему убежал из гетто? Почему со своим народом не остался умирать в яме? Слой жен­щин, слой детей, слой мужчин!.. Раздеть всех догола и пересыпать хлоркой. Это называется слоеный пирог для немецких господ! А ты, Давидсон, тихий еврейчик со скрипочкой? Ты бы играл в оркестре для немцев. Идите туда, идите к немцам, бейте их! Почему не идете, а? Страшно? И мне страшно. Очень страшно.

Он замолчал, когда его поставили перед вырытой заранее могильной ямой. Все время, пока он кричал, его тащили под руки двое бойцов, а он, выворачивая шею, кричал и кричал. Мазуркевича оттаскивали к могиле, а народ, сбившийся из подо­бия строя в угрюмую толпу, постепенно двигался за ним. И толпа замерла, когда

Мазуркевича поставили на ее краю. Он глядел в яму - ужас предстоящей смерти, ее осознание парализовали его речь, он обмочился.

– Отделение - цельсь!
– прозвучала команда.
– Огонь!

Залп сшиб сгорбленную фигуру в открытый, всепоглощающий зев земли. На­род еще некоторое время стоял, но постепенно стал расходиться, и к тому времени, когда могилу закидали мерзлыми комьями, вокруг оставались только мальчишки.

Софа все же выходила, как и положено, полных девять месяцев, родила малень­кую, худенькую, но жизнестойкую девочку, и сама при этом быстро оправилась от родов. И коль все так удачно складывалось, она поддалась настроению окружаю­щих - началась весна, с которой все связывали предстоящее новое наступление Красной Армии, неизбежный разгром фашистов и счастье освобождения, а по­тому становились жизнерадостнее и бодрее или, во всяком случае, старались та­ковыми быть. И Софа повеселела, в ней пробудился интерес к жизни. Партизаны действительно чрезвычайно радовались весне сорок четвертого. Они мысленно подгоняли, торопили каждый весенний день, им очень хотелось, чтоб в эту весну солнце грело особенно горячо, ярко - пусть быстрее просохнут пути-дороги, по которым славная Красная Армия примчится сюда на своих могучих победонос­ных танках, освободит всех от липкого страха фашистской угрозы, вернет их к нормальной человеческой жизни.

Но пока Красная Армия готовилась к наступлению, наращивая резервы, немецко-фашистские оккупанты готовились к обороне. В связи с чем старались обезопасить себя от партизан, предпринимали против них одну карательную экс­педицию за другой, стремясь уничтожить их, распылить, рассеять, выдавить по­дальше от дорог и гарнизонов в непроходимую болотную глушь.

Отбиваясь, партизанские отряды объединения, тем не менее, все больше от­ступали на юг, на Полесье, к Пинским болотам. Семейные отряды оказывались за спиной отрядов боевых, были защищены и переносили блокаду легче. И все-таки с каждой неделей ситуация усугублялась. Кроме боевых частей, отправляющихся на фронт, немцы активно задействовали против партизан полицейские батальо­ны и карательные подразделения «СС», сформированные из прибалтов. Эти звер­ствовали с особым старанием, садистски истязая пленных, поголовно уничтожая мирное население.

В мае еще вода в реках высока от талых снегов. В мае еще вода в болотах хо­лодна - не успевает за день прогреться, а ночи свежи. Люди все дальше и дальше уходили в болотную глушь. Уже несколько суток шли по сплошной воде. Деревья в воде, кустарники в воде. Где вода талая, где болотная, где ручьи и озерца - все превратилось в сплошную водную гладь.

То шли, хлюпая в воде по щиколотки, то брели в воде по колено и чуть ли не пускаясь вплавь, поддерживая детей, шли в водах по пояс. Когда находился остро­вок относительно сухой территории, на нем сбивались все в кучу, как на Ноевом ковчеге. Семейные отряды соединялись по нескольку в один и опять расходились, и собирались снова, утекая от пулеметно-минометных обстрелов наседающих на пятки карателей.

Сырость, голод и холод изнуряли людей до невероятности. Но Дина верила - они выберутся, выживут. Теперь осталось недолго. Собранный за зиму запас су­харей они расходовали очень экономно, скармливая их, в основном, малышке: разжевав сухарь, заворачивали пережеванную массу в тряпочку и совали крохе, как только она начинала кричать. К сожалению, сухари кончались быстрее, чем человеческое терпение.

Каратели, понимая, что партизаны буквально на грани гибели, решили нанести последний, но сильный удар на добивание: войска срочно отзывали на фронт.

Люди уходили от преследования, люди бежали, если движение по залитой водой земле, по болоту можно называть бегом. Все знали - еще немного и бежать станет некуда: там, впереди, непроходимые, засасывающие насмерть бездонные топи.

По узенькой гребле шли цепочкой, тащили детей за собой, несли их на руках, спешили, не оглядываясь, а там, сзади, за кустарником отстреливались наши. Все бежали и слушали. Вот заливаются «шмайсеры» карателей, а вот в ответ бьют наши винтовочки. Вот ударил немецкий ручной пулемет, а наши. не отвечают наши. Нет, стреляют. Раз, другой, еще. Вот опять фашистский пулемет. Взор­валась граната - и пулемет умолк! Так вам и надо!.. Опять ударили наши винто­вочки. Отгонят? Нет, снова немецкий пулемет. А наши. Почему не слышно?..

Кончилась гребля давно, и люди все дальше заходили в чавкающее, зыбкое болото. Спастись, спастись.

Трое выбежали на греблю, на самый ее конечный мысок - дальше провалистое болото. А за ними рвалась, летела темная сила в черных мундирах. Переглянулись ребята и с колена дали залп, и еще один. За кустами застонали, заматерились на латышском, на литовском. И ударил оттуда пулемет. Один только паренек шагнул в болото - двое остались лежать. Шагнул с винтовкой в руке - и сразу по пояс. Обернулся к гребле - выбежали в черных мундирах - и выстрелил в первого. Упа­ли все и застрочили из автоматов. И задела свинцовая строчка парнишку. Под­ломился он, шагнул еще, да неверно и по шею осел в болоте, и уже к лицу его и к самым губам подступает густая болотистая жижа. Судорожно выкинул он вверх левую руку, ища за что зацепиться, - жить охота. И не за что ухватиться - ни со­ломинки тебе, ни руки друга. А над ним наклонился с гребли преследователь в черной форме и смотрит со злостью, с садистским удовольствием прямо в лицо, в глаза погибающего. «Здесь тебе и конец, красная русская свинья», - на русско- литовском сказала черная фигура. И уже заливает густая болотистость бледное лицо партизана - сошлась над головой вонючая жижа - ни кругов, ни пузырей над погибшим бойцом. И уже собрался фашистский пособник плюнуть в то место, где над головой партизана сошлось болото, но вдруг именно оттуда, из болота, вытя­нулась правая рука - всего чуть больше кисти - с револьвером, и пальцы захлебы­вающегося болотной жижей партизана три раза нажали на спусковой крючок. И три свинцовых удара в лицо получила фигура в черном и, не проронив ни слова, плюхнулась в болото.