«На этой страшной высоте...». Собрание стихотворений
вернуться

Головина Алла Сергеевна
Шрифт:

«Как всегда, утверждение Ваше…»

Как всегда, утверждение Ваше Очень спорно, Марина, но Вы Над горчайшей и полною чашей Не склоняли своей головы. Пили так, как на ассамблее Пил гордец Большого Орла: Хоть и пьян, но не плачет. Бледнеет, Но сидит и глядит из угла. Все до дна. И во здравье Петрово. Недоволен. Не обессудь. У раба — свободное слово. Сердце живо. (Изрублена грудь.) Завтра выспимся. Опохмелимся. А сегодня — Пьянейший Совет. Мы ужасно как веселимся И танцуем в Москве менуэт. Так, Марина, и Маяковский, И Есенин — Ваши друзья, Поплясали в хмелю по-московски, Потому что иначе — нельзя. Разрезали наутро вены И кудрями лезли в петлю. Эх, кремлевские крепкие стены, Эх, толпа, что кричит: улю-лю… Где не горечь любви неудачной, — Там родимый народ освистит, Замолчит до каморки чердачной, Позатравит, задавит, сместит. Ваша дочка вторая, Ирина, Похоронена где-то в Москве. Бог Вам дал любимого сына — Передышечку на траве. Ваша первая — ангел Аля, Встретит Вас над Кремлевской звездой: — Я осталась ребенком. Я ли Поддержать не смогу родной? И пойдете Вы — цепкой, крепкой, Твердокаменной, как по земле, За любовью своей — за цепкой, Как звезда на старом Кремле. Вам, Марина, мы тут не судьи, Мы поклонники Ваши тут, Мы свои подгоняем судьбы Под такой же, как Ваш, уют. Накануне отъезда, в Париже, Землянику мне принесли. «Я в Нормандию еду». И вижу Вместе с Вами Москву вдали. «Счастья я, Марина, желаю, Даже и в Нормандии, Вам». До свиданья, такая злая, Я Вас помню и не предам. Что ж, Россия, еще грехами Ты не слишком с зарей пьяна? Ассамблея твоя со стихами, Ты до смерти влила вина. Что ж, Россия, ты лихо рубишь Под коленочки лучший дуб, Что-то мало поэтов любишь, Только кубок держишь у губ. Нам не только бы пить с тобою, Нам бы нужно и пописать. Призадуматься над судьбою, Карандашик свой покусать. Чтоб стрельбы было меньше, шуму, Чтобы комната — чуть светлей, Чтобы время — подумать думу, Чтобы на сердце — потеплей. Мы ль не любим тебя от века. Мы ль тебя не ведем вперед? Вот — стихи. И душа — калека. Вот петля — роковой исход. Ах, набатом военным выла Над тобою, Марина, Москва. Самолеты бросали с пыла Над траншеями не слова. Но над фронтом восточным грозно Цвет медовый волос сиял, Резко, требовательно, не слезно Ты кричала: еще не взял! 12.7.1942

«О, как Вы страстно этого хотели…»

Я подыму на воздух руку, И затрепещет в ней цветок.
О, как Вы страстно этого хотели, Всю жизнь была протянута ладонь. И не в душе — во всем усталом теле Дышала жизнь, и жег ее огонь. Как я надеюсь, что теперь в ладони У Вас цветок — огромная звезда. Ее никто не отберет, не тронет. Она не увядает никогда. Вы сами были стоголосым чудом, И мы его не смели удержать, А что еще хранили Вы под спудом, А что еще хотели б рассказать? Ваш предок боковой, Адам Мицкевич, Любил Россию (Пушкина), а Вы — Вы — «пушкинист и критик Ходасевич», Любили все, изгнанник из Москвы. Как мало чтут поэты и поэта, — Учились очень плохо по стихам. О, сколько раз я Вас прошу за это Не осуждать по делу, по грехам. Ведь я исправлюсь. В дымном, душном зное, За бриджем вечным и в кафе Я Вам теперь порасскажу иное. Кончается с зарей моя игра. Сыгрались пары, впрямь, теперь на диво И разойдутся в розовом свету. Я больше не играю и радива, Я воплощаю лучшую мечту. И, если Вы хотели прежде ставить На полудетские мои слова, Теперь и я сумею их исправить, Теперь и я, совсем как Вы — жива. У… стоят, журчат фонтаны, С конечной остановки автобус Сворачивает в радостные страны, Где я Вас снова отыскать берусь. 15.7.1942

«Птица вещая — Гамаюн…»

Птица вещая — Гамаюн Не касается нынче струн. Птица горести — Алконост Улетела до самых звезд. Только Сирин поет в дому, А о чем — и я не пойму. — Нет радости — нет тебя. Сирин, он не придет, любя. Сирин, Сирин, он не придет. Он — холодный, как первый лед. Сирин, он говорит: не хочу. Мне, себе и даже лучу… Отвечает Сирин, кружась: Он — жених. Он — Сокол. Он — князь. 7.7.1942

«Через все, что с тобою будет…»

Через все, что с тобою будет, Через все, что случалось со мной, Сквозь чужие жилища и груди, Сквозь туманы, метели и зной, Через все. Даже через разлуку, Через годы любви и труда, Сквозь почти позабытую муку, Сквозь волокна оконного льда, Через то, что последнее в мире — Через чересполосицу рифм, Сквозь струну на закинутой лире, Сквозь коралловый, облачный риф Я к тебе доберусь. О, навеки Так сковать лишь умеет судьба. Я целую усталые веки И спокойствие ясного лба. 16. 7. 1942

«Как страшно горлу звук не довести…»

Как страшно горлу звук не довести До высоты, услышанной, желанной, Как страшно скрипке что-то не спасти И кружевнице не сплести воланы. Как страшно сына мне не довести До жизни, что сама ему дарила, Как трудно что-то новое нести И в темноте не ощущать перила. Как радостно надеяться и ждать, Что все свершится, как в моей ладони Написано. И верная печать, Которую, быть может, смерть не тронет. 18. 7. 1942

«Январем, тринадцатым числом…»

Памяти Н. Плевицкой

Январем, тринадцатым числом Замело меня нетающим снежком. Вот была я тут и не была: Шито-крыто. Тут метелица мела, Закружила степь не с раннего ль утра? Вот была тут препотешная игра. Ни следочка, ни платочка, ни косы, — Колеи — полозьев — синей полосы… А за кем ты ехала в метель? Разве дома не тепла была постель? Изразцовая топилась жарко печь, Даже было и кому тебя беречь. Так пеняй же на себя. В сугробе спи В белой, белой успокоенной степи. Нет тебе могилочки-холма. Совесть, как зола, твоя — бела. 20. 7. 1942

«Ивана Купала, а лес городской…»

Ивана Купала, а лес городской. Я сына купала, смотрела с тоской. Как будто бы хилый, а милый до слез. Люблю до могилы, хочу, чтоб подрос. Сегодня же в полночь — проклятый расцвет. Сказала, и полно: ни да и ни нет. Из дома в окошко, ползком со двора: Волчица и кошка — такая пора. Не выть, не мяукать, наверх — цветником. Хочу поаукать своим голоском. Да милый мой занят, вот — голова! Что счастье, что память, ему — все слова. Такой бесполезный, что хоть придави. И нежный, болезный без женской любви. Ау, ненаглядный, глаза подыми И радости жадной цветочек прими. Горячий цветочек (ручку — платком) Как уголечек раздут ветерком. И мне — недосуг, мимо крестов, Забывши напуг, от дорог до мостов, Бегу, выбираю я чащу черней И тут замираю и с нею и — в ней. Ах, листья чернильны изрезаны все, Как венчик умильный в могильной красе. Как кружево — тонко, что челночком. Плетется сторонкой, тишком и молчком. Я круг очертила, я жду и не жду, Как будто взрастила я эту звезду. Как будто сама я должна расцвести (В цвету-то я с мая, случайно, прости.) Я знаю, что нынче по календарю Мой сын отмечал, что я рано — горю. — Сегодня еще не канун, не Иван. И шерсть как колтун, и в ресницах — туман. Но вот загорелась (как в пепле седом), И искра расселась, пошла ходуном. Расправила звонкие лепестки, Сторонкой, сторонкой — движенье руки. Паленым запахло, мне шкуру — не жаль. Чтоб сердце не чахло в студеный февраль. Чтоб ты возвратился. Чтоб ты полюбил. Чтоб сладко взмолился. Чтоб сына не бил. Чтоб деньги водились в нашем дому. Чтоб дети родились в моем терему. Чтоб я молодела на зависть другим. Чтоб дело имела (и слава — не дым). 25.7.1942

«Два года жили в Берне и без встречи…»

Два года жили в Берне и без встречи. Два года жили, словно бы вчерне. Заранее я видела тот вечер, Когда ты первый подойдешь ко мне. Но гнулись плечи, но слабели плечи, И счастье не являлось нам во сне. На белом камне каждый путь отмечен. Иван-царевич, где твоя судьба? Ты выбрал смерть. Святой водой излечен Идешь ко мне, и я иду к тебе. Наш правый путь прекрасен и извечен, Как ты могуч. Я больше не слаба. Ты был в бою, ты был в бою иссечен, Но камень звал тебя к твоей судьбе. 29.7.1942