Таким образом, расширение политического сотрудничества с подвластными Литве княжествами Руси являлось на исходе 70-х гг. XIV в. важнейшей внешнеполитической задачей правительства Дмитрия Московского. Решая ее, оно уделяло значительное внимание тем княжествам Юго-Западной Руси, которые непосредственно граничили с предполагаемым районом боевых действий. Таким стратегически важным районом была территория юго-восточных окраин Великого княжества Литовского, которая могла послужить местом встречи войск Мамая и Ягайла и операционной базой для их совместного похода на Москву. [519] Отсюда становится понятным то особое значение, какое приобретала накануне решающей схватки с Ордой политическая ориентация княжеств данного региона, и, в первую очередь, Чернигово-Северского и Киевского. Но если политические позиции правящих верхов первого из них достаточно выяснены по летописным сви- /117/ детельствам, то об ориентации киевского боярства и князя Владимира Ольгердовича, в сущности, ничего неизвестно.

События, связанные с походом московской рати зимой 1379/80 г., наиболее подробно рассмотрены И. Б. Грековым и Б. Н. Флорей. Оба исследователя признают неустойчивость внутриполитических позиций великокняжеской власти Ягайла. При этом если И. Б. Греков допускает не только существование оппозиции литовской великокняжеской власти как в самой Литве, так и в подвластных ей землях Руси с самого начала правления Ягайла, но указывает также на наличие скрытых политических контактов определенной части оппозиции с Дмитрием Московским, [520] то Б. Н. Флоря видит в ней "отзвук недовольства боярства "русских" земель направленностью внешней политики Великого княжества" и тяготение "местных феодалов к великорусскому центру". [521] И. Б. Греков совершенно верно, на наш взгляд, объясняет причину похода московских войск стремлением великого князя Дмитрия Ивановича предотвратить разгром "своих союзников на Северщине" Ягайлом. [522] Б. Н. Флоря, отмечая стремление Москвы поставить территорию юго-восточных окраин Великого княжества Литовского под свой контроль, указывает на позицию "находившегося в Трубчевске сына Ольгерда Дмитрия" как на фактор, способствовавший успешному решению этой задачи. [523] Как видим, у обоих исследователей нет принципиального расхождения в оценке событий 1379/80 г. на Чернигово-Северщине. Они, однако, не ставят их в прямую связь с процессами консолидации антиордынских сил и политического объединения Руси под эгидой Москвы, в частности с принятой в 1374 г. в Переяславле программой действий против Орды, хотя и близки именно к такому пониманию. Между тем имеются веские основания считать, что открытый переход обоих Ольгердовичей на сторону Москвы накануне Донского побоища явился результатом реализации общерусской политической программы, а круг ее приверженцев в Великом княжестве Литовском не ограничивался лишь полоцким и чернигово-северским удельными князьями.

У нас нет прямых свидетельств того, что подобно Дмитрию Ольгердовичу киевский князь в канун решающего противоборства с мамаевой Ордой придерживался промосковской ориентации. Можно, однако, указать на факты, косвенно подтверждающие данное предположение. К ним, в первую очередь, следует отнести сообщение Хроники Быховца о том, что "… князь Владимир бегал в Москву и тем пробегал отчину свою Киев". [524] Эта летописная запись отражает официальное отношение литовского великокняжеского правительства к каким-то действиям киевского князя, послужившим основанием для отрицания наследствен- /118/ ных прав за его внуками на Киевское княжество в середине XV в. В научной литературе эти действия обычно относят к 1393– 1394 гг. и трактуют, как обращение Владимира Ольгердовича за помощью к Москве в связи с намерением литовского князя Витовта отобрать у него Киев и передать его Скиргайлу Ольгердовичу. [525] Однако подобная интерпретация не соответствует ни характеру политических связей киевского князя с правителями Московского великого княжества в тот период, ни его политическому положению среди феодальной знати Великого княжества Литовского, ни, наконец, мере его провинности перед великокняжеской властью Литвы, которую, с точки зрения этой власти, летописец квалифицировал, в сущности, как измену государственным интересам. Все это заставляет датировать "бегство" киевского князя в Москву более ранним временем и поставить его в один ряд с подобными действиями Андрея Полоцкого и Дмитрия Ольгердовича, князя чернигово-северского.

Политические позиции киевского князя на рубеже 70–80-х гг. XIV в. становятся понятными, если учесть его тесное сотрудничество в то время с митрополитом Киприаном и взаимоотношения последнего с правителем Московского великого княжества. О полном взаимопонимании между Киприаном и Владимиром Ольгердовичем свидетельствует уже упоминавшаяся деятельность Киприана в 1376– 1378 гг. в качестве митрополита киевского и литовского на территории Киевского княжества по укреплению экономических основ митрополии, которая была бы невозможной без всемерной поддержки высшей светской власти в Киеве.

Гораздо труднее охарактеризовать сложные и нередко противоречивые отношения Киприана с Дмитрием Московским на исходе 70-х гг. Известно, что после кончины митрополита Алексея (12 февраля 1378 г.) Киприан предпринял несколько попыток реализовать свои права на митрополию "всея Руси". Однако Дмитрий Московский, сообразуясь с собственной политической программой и видя в Киприане, прежде всего, ставленника Ольгерда и князей Великого княжества Литовского, предпочел сотрудничеству с ним поставление в московские митрополиты своего кандидата, архимандрита Спасского монастыря Михаила (Митяя). [526] Поэтому, когда в июне 1378 г. Киприан прибыл в Москву, он был арестован и изгнан обратно в Киев, о чем сообщил своим московским единомышленникам Сергию Радонежскому и симоновскому игумену Федору в грамоте от 20 июня того же года. [527] В ней Киприан, объясняя свои политические позиции, представлял себя в качестве доброжелателя московского великокняжеского дома и приверженца его политического курса на Руси, /119/ в подтверждение чему приводит ряд примеров, а также единства русской церкви. В конце послания Киприан упоминает о намерении ехать в Константинополь, чтобы искать защиту у патриархата и собора. [528]

Вслед за Киприаном в двадцатых числах июля 1379 г. из Москвы во главе большого посольства отбыл в Константинополь за патриаршим постановлением Михаил-Митяй; а за ним тайно, нарушив данное московскому великому князю слово, направился также в Константинополь его противник и обличитель суздальский епископ Дионисий. Уже возле стен Константинополя Михаила-Митяя внезапно постигла смерть. Сопровождавшие его церковные иерархи решили все же исполнить волю Дмитрия Московского и рекомендовали патриаршему собору вместо Михаила-Митяя поставить митрополитом "всея Руси" другого, избранного из их среды, кандидата – Пимена. [529] Одновременно они обвинили Киприана в незаконном присвоении сана киевского митрополита. Со своей стороны, прибывший в Константинополь ранее московского посольства Киприан также настаивал на "предоставлении ему, вместе с Киевом, и Великой Руси". [530] В июне 1380 г. собор постановил оставить Киприана "митрополитом только Малой Руси и Литвы", а Пимена – "рукоположить… в митрополита Великой Руси, наименовав его и киевским, по древнему обычаю этой митрополии". [531] Решение относительно Киприана собор мотивировал тем, что Киприан прежде времени возвратился в Киев, а следовательно, "не находится на лицо, дабы мог быть совершенно осужден, по канонам". [532] В соборном определении указана наиболее вероятная причина этого поступка: киевский митрополит, "по-видимому, не ожидая для себя никакой пользы, если в его присутствии будет разбираться вопрос: что должно сделать по просьбе послов из Великой Руси? – тайно убежал, ни с кем не простившись". [533] Дионисий возвратился в свою епархию в сане архиепископа суздальского, нижегородского и городецкого. [534] Созданная при участии Киприана в сентябре-октябре 1382 г. летописная Повесть о Митяе сообщает, что Дмитрий Иванович "князь же великий не всъхоть Пимина приати" и тотчас же подверг его опале, заявив: "Нъсмь послал Пимина в митрополиты, но послал его, яко единого от служащих Митяю". [535] Великокняжеская опала имела и другую, более существенную причину – к тому времени в Москве уже пребывал главный конкурент Пимена – Киприан, приглашенный Дмитрием Московским в качестве митрополита "всея Руси".

В чем же причина переориентации московского великого князя и какую роль в этом сыграл Киприан и круги светской и духовной феодальной знати, стоявшие за ним? Отвечая на первый из /120/ поставленных вопросов, исследователи обычно определяли время приезда Киприана в Москву маем 1381 г. и рассматривали его как прямое следствие победы на Куликовом поле, что, на наш взгляд, верно лишь отчасти. Так, И. Б. Греков, совершенно справедливо указав на существование скрытых политических контактов между Киприаном и Дмитрием Московским еще в пред-куликовский период, тем не менее, сделал вывод, что только "после Куликовской битвы (великий московский князь. – Авт.) смог приступить к реализации общерусской программы, к установлению сотрудничества с митрополитом Киприаном". [536] Появление Киприана в Москве в 1381 г. И. Б. Греков объясняет тем, что "после одержанной победы и превращения Москвы в главный центр консолидации русских земель Киприан с его планами создания общерусской митрополии стал естественным союзником Дмитрия Донского". [537] Разделяя мнение известного ученого о том, что с победой на Куликовом поле были созданы условия для перехода к явным и официальным формам политического сотрудничества между Дмитрием Донским и Киприаном и теми политическими силами, которые они возглавляли, отметим, однако, что сама Куликовская битва явилась результатом реализации общерусской программы и достигнутого накануне ее военно-политического единства большей части "Русской земли".

Попытку отойти от историографической традиции сравнительно недавно предпринял Г. М. Прохоров. Он поставил под сомнение одну из летописных версий, согласно которой связанная с приглашением Киприана весть о смерти "нареченного" митрополита Михаила-Митяя достигла Москвы лишь спустя полтора года, как она свершилась, одновременно с приходом послов от воцарившегося в Орде хана Тохтамыша. "Итак, – резюмирует свои наблюдения Г. М. Прохоров, – осенью 1379 г. московский князь становится на тот путь, который приведет его к решению пригласить из Киева в Москву столь нежеланного до сих пор Киприана". [538] Он же особо подчеркнул связь между отходом Дмитрия Московского от активного антиордынского курса в 1378–1379 гг. и его действиями, направленными на создание подчиненной великокняжеской власти церковной организации во главе с Михаилом-Митяем. [539] Возвращение Дмитрия Московского к активной антиордынской политике исследователь также датирует осенью 1379 г. и причину этого видит в переориентации московского великого князя на церковные круги, которые находились под влиянием Сергия Радонежского и его племянника симоновского игумена Федора и являлись сторонниками Киприана и его курса на открытую конфронтацию с Ордой. [540] Выводы и наблюдения Г. М. Прохорова, как и в целом его исследование Повести о Митяе, открывают новые более широкие возможности для углуб- /121/ ленного изучения столь сложной и противоречивой эпохи в истории феодальной Руси, как Куликовская. Но они же подвергают сомнению ставшие уже общепризнанными даты некоторых важнейших событий и фактов, связанных с деятельностью Киприана, и требуют их уточнения. Г. М. Прохоров не сделал этого и поэтому, в конечном счете, должен был задать себе вопрос: если великий московский князь стал на сторону "монашеской партии" осенью 1379 г., а вести из Константинополя пришли в Москву раньше февраля 1381 г., то почему же он ждал этого времени, чтобы послать Киприану в Киев приглашение сотрудничать с ним? По мнению Г. Прохорова, только после того, как весть о гибели Мамая, принесенная послами Тохтамыша, убедила Дмитрия Донского в том, что война выиграна, а "политическая линия монашеской партии не оказалась гибельной и даже принесла добрые плоды", он "решается, наконец, сделать последний шаг на том пути, на который он встал осенью 1379 г., после отъезда Митяя, – решается послать за митрополитом Киприаном". [541] Такое объяснение причины задержки с приглашением Киприана в Москву не представляется убедительным. Тем не менее, выводы Г. М. Прохорова позволили Г. А. Федорову-Давыдову вполне резонно утверждать, что "перед Куликовской битвой Дмитрий (Московский. – Авт.) апеллирует к Киприану и его политике митрополии "всея Руси". [542]