Неизвестно
Шрифт:
— Ой, Аннушка, дай Господь жениха тебе справного! Ой, повеселила старуху. — раскашлялась Дарья Петровна. — А мне невдомек: чего это дверь при замке, да еще и столом заставлена. Запирается, значится, хозяйка от своего-то?
— Ну, да! — прыснула Катя. — Как поцапаются, так она его к себе и не пускает.
— Ишь ты! И часто?
— Бывает. И то: старый хочет спать, а молодой гулять. Хозяюшка молоденькая, а он старик. Ей бы в театры или поплясать в собраниях, а он не пускает. Ну, и пошло-поехало.
Слово «старик» покоробило Льва. После тюрьмы, наряду с Тигрычем, приклеилась и другая кличка: Старик. Особенно любил его так называть румяный скороход Николай Морозов, второй редактор «Народной Воли», ершистый, точно гимназист, спорящий с Тихомировым по любому поводу, завороженный методом Вильгельма Телля (террором), как пьяница хмельной разгульной песней. Второй редактор, который хочет быть первым.
Катя говорила нарочито громко, почти кричала, и Тихомиров понимал ее: там, в потаенном полумраке дальних комнат, на станке американской системы бледные Соня Иванова и Бух прокатывали пробные оттиски его еще неотделанной статьи, и умная «кухарка» предупреждала товарищей: не выходите, у нас чужой.
Потом Бух и Борейша долго отмывали руки от типографской краски, потом все шумно усаживались за круглый стол, и Тигрыч почти открыто любовался Катей — до чего же быстро и ловко та заваривала чай, приносила закуски и сладкое. И хорошо еще, что не было тут малиновой пастилы. Очень хорошо.
Порой они встречались взглядами, и Лев замечал, как вспыхивают щеки Катюши, тягуче замедляются движения, и ей непременно нужно тряхнуть золотистыми локонами, чтобы на миг освободиться от нахлынувшего волнения. Сердце Тигрыча — вовсе не Старика, нет! — билось гулкими тяжелыми ударами, на доли секунды срываясь с прогретого морским солнцем геленджикского обрыва, но возвращалось назад, спасенное в последний миг, когда уповают на чудо, нежно наплывающим голосом Кати.
Через годы и годы, когда в России уже свершится чаемая народовольцами революция, в полуголодном сергиево-посадском житье Тихомиров напишет слабеющей, но благодарной рукой. Про нее напишет, про Катю:
«Я увидел настоящую женскую личность, сильную не мужскими, а женскими качествами: сердцем, любящим отношением к жизни, инстинктивным пониманием множества тонкостей, столь трудно дающихся рассудку, а вместе с тем той непосредственной скромностью, которая составляет лучшую красоту женщины. В сравнении с Катей С.Перовская совершенно исчезла для меня. И благодарю Господа, что спас меня от типичной «революционерки» и свел с истинной женой и другом.»
Статья в первый номер «Народной Воли» шла трудно. Конечно, дело тормозил вездесущий Морозов, лезший со своей правкой. Но не зря, наверное, соратник Плеханова строгий Осип Аптекман с неохотой выдавил: «Звезда Тихомирова как признанного идеолога революционной партии стояла весной 1879 года очень высоко. Его читали, слушали, преклонялись перед ним».
И не только весной, но и летом и осенью. И после — еще долгие годы, пока.
Увлекающийся Морозов жил теперь на Лиговке с огневой, чем-то на него похожей, Ольгой Любатович. Они повсюду бегали (именно — бегали!) вместе, вместе же появлялись и в типографии. И пока Аннушка-Катя у крыльца занимала разговорами дворника, Николай спорил с Тихомировым до хрипоты. Ольга поддерживала своего возлюбленного.
Камнем преткновения были два пункта. Морозов доказывал, что главная задача ИК «Народной Воли» — дезорганизация правительства непрекращающимся террором; и тогда перепуганная власть пойдет на уступки, будет вынуждена предоставить народу право выражать свою волю и переустраивать страну. Тигрыч отбивался: комитет, настаивал он, должен путем заговора захватить власть, ввести сверху конституцию и тогда уже передать власть народу. Само собой, с декларированием социально-экономических преобразований в интересах широких слоев населения. (Лев уже знал: заговорщицкая идея нравится и Катюше и ее подруге Маше Оловенниковой; это радовало, невольно укрепляло в спорах с неистовым «городским партизаном» Морозовым).
Первый номер «Народной Воли» вышел с заявлением о смертном приговоре Александру II. Но тут же была и передовая статья Тигрыча, которая говорила о другом, сообщая идеи, идущие вразрез с пылающей, почти маниакальной установкой новой организации: серия покушений с беспощадным апогеем — цареубийством! Нет, он не отрицал террор, но шел дальше. Если многие сотоварищи полагали, что основная задача дня — меткий выстрел или удачно подложенный динамит, то как же странно, одиноко, но удивительно спокойно звучала его публикация: «.одним из важнейших чисто практических вопросов настоящего времени является вопрос о государственных отношениях. Анархические тенденции долго отвлекали и до сих пор отвлекают наше внимание от этого важного вопроса. А именно в России особенно бы не следовало его игнорировать».
В России, да, в России. В той, которая будет.
Казалось, он только нащупывал, искал какую-то главную мысль, которая бы оправдала его подпольную жизнь; в полуночном исступлении за залитым чернилами колченогим столом терзался, ждал и терял эту мысль, понимая, что под знаменами «Народной Воли» сошлись совершенно разные люди, озаренные лишь будущим динамитным пламенем под царской каретой.
А он писал об особенностях российской империи, о повышенной роли государства, о том, что наше государство — совсем не то, что европейское. Тогда писал, 27-летним еще.